Пауль Куусберг - Капли дождя

Теперешнее чувство страха было куда глубже, забиралось в самые закоулки души, оно, правда, не сжимало ему горло, не схватывало судорогой мышцы, но полностью завладело им. Страх вскипал в нем как бы изнутри, там, где раскаленные клещи сжимали сердце. Он заполнял все его существо, временами как бы отпуская, но тут же вновь усиливаясь, в той мере, в какой раскаленные клещи жгли в груди. Это был смертный страх, именно смертный. Мало ли что боль в груди отходи та, даже отпускала немного - все равно она оставалась в нем.

Действие уколов и таблеток, думал Андреас Яллак. И то, что приступы прекратились, относил за счет лечения, так же как и охватившее его безразличие. Ведь как только его привезли в больницу, ему немедленно стали делать уколы, и врачи "скорой помощи" тоже что-то вводили ему в руку. Его заставляли глотать таблетки и пить микстуру, совали в рот трубку от шланга кислородной подушки. Именно заставляли и совали, потому что в первые дни у Андреаса словно бы и не было никаких своих желаний, он делал то, что ему велели, сознание как бы отключилось. В основном он спал. Испуг давно прошел, он уже не волновался. Теперь он был, может, даже слишком безразличным. Иногда словно бы отсутствовал - пребывал где-то, в смысле времени и места, очень далеко отсюда... Редко выпадали минуты, когда он чувствовал себя нормально, в такие моменты ему думалось, что наркотики, марихуана или ЛСД вызывают, наверно, такое же чувство отрешенности, какое появилось у него в больнице. Уколы и таблетки, казалось, переносили его в иной мир, унимали боль, рождали безразличие, отгоняли тревогу. Нет, он ошибается, наркотики, говорят, приводят к блаженному покою и. радости, так, по крайней мере, об этом пишут, но в его уколах и пилюлях отсутствует момент удовольствия. Дойдя в мыслях до наркотиков, он вспомнил о споре на давнишнем семинаре, где он вывел из себя одного солидного лектора заявлением о том, что мы часто и довольно громко говорим о наркотиках на Западе, но стыдливо прикрываем рот, когда речь заходит об алкоголе. Спор спором, он бы забыл о нем, если бы тот солидный лектор в разговоре с секретарем горкома не взял под сомнение его, Андреаса, политическую зрелость и пригодность выступать перед большой аудиторией. В тот раз Андреас Яллак рассердился и как следует отбрил лектора. К счастью, ему пришла на память подходящая ленинская цитата, только цитатами из классиков и можно остудить пыл у таких сверхбдительных товарищей.

Первый раз Андреас Яллак ощутил, как ему сдавило грудь, когда он ехал в автобусе, и решил, что это следствие тряски. В набитой до отказа машине он уперся в оконницу, иначе бы его повалили на полную жизнерадостную женщину, которая обмахивалась свежим номером журнала "Природа Эстонии". Внезапная боль метнулась из груди в левую руку, которой он упирался в стенку, поэтому и подумал, что рука неловко дернулась. Автобус перед этим резко тряхнуло, пассажиры повалились друг на друга, - видимо, передние колеса угодили в ямку на дороге.

В автобусе было душно. Солнце накалило кузов, в салон просачивался едкий запах гари.

- Да откройте же окна! - раздался впереди отчаянный женский крик.

Окна были все до одного открыты, с обеих сторон, и все равно не освежало. Может, и тянуло ветерком, но от этого не становилось прохладнее. Худощавый тринадцати-четырнадцатилетний паренек то и дело наступал ему на ногу и всякий раз извинялся, при этом шея у него становилась пунцовой. Он не сердился на парнишку, которого притиснули, чей-то фибровый, с острыми металлическими уголками чемодан упирался тому под коленки.

Сам Андреас вначале сидел, но только как ты усидишь, как будешь таращиться в окно, если на тебя уставились измученные взгляды обессилевших от усталости и духоты женщин? И хотя он знал, что стоящие в проходе женщины давно уже не смотрят с укором на сидящих мужчин - привыкли, что не уступают места, - он все же встал и уступил место жизнерадостной особе, которая отдувалась и обмахивалась журналом.

Андреас проклинал мысленно руководство автобусного парка, которое в интересах так называемых экономических показателей позволяет перегружать линейные автобусы и не выпускает на маршрут дополнительные машины. Ругнул и себя, что затеял эту поездку. Он ничего определенного не обещал Маргит и подумал, что' ему вообще следует порвать с ней.

Высокий, плечистый молодой человек, который тоже упирался в окно, упрямо читал какой-то немецкий журнал, держа его свободной рукой. Стиснутые в кучку возле двери три девчушки все время хихикали. Подробности эти запали ему в сознание, будто автобусная поездка была невесть каким событием.

Когда машина тормозила чуть резче, стоявшие пассажиры наваливались друг на друга. У Андреаса возникло ощущение, будто он очутился в гигантской маслобойке, которую кто-то рывками вращает.

От жары все исходили потом.

На лицах людей застыли страдальческие выражения. Наверное, и он напоминал собой человека невинно оказавшегося в роли агнца перед закланием.

И только дородная особа все улыбалась. Несмотря на то, что и она хватала ртом воздух, словно очутившаяся на суху рыбина.

Андреас не раз вспоминал перипетии той автобусной поездки; снова и снова вставала она перед глазами: жизнерадостная дородная особа, хихикающие девушки, упрямо читающий журнал молодой человек, пунцовая шея парнишки, мученические лица пассажиров. Это было тем более удивительно, что он не очень-то разглядывал пассажиров, был поглощен своими мыслями. Был недоволен собой и тем, как закончилась только что беседа в летнем молодежном лагере. Что из того, что не хватало времени, а начальник лагеря то и дело подавал ему знаки закругляться. Беседа затянулась, ему задавали много вопросов, он радовался, что сумел вызвать интерес юных слушателей. Рассказывал о своей молодости, о войне, которая вынудила многих, таких же, как и он, выпускников средней школы поставить крест на дальнейшей учебе и вместо книжек взяться за винтовку. Говорил о первых боях, о героизме бойцов, не забыл и Абрама Блуменфельда, сказал о том, что думали во время войны такие, как он, молодые люди, что давало им силы справиться со всем, какие идеалы были у его сражавшихся сверстников. Он уже собирался кончать беседу, когда ему задали еще один вопрос: "Представляли ли вы тогда социализм именно таки-м, какой он у нас сейчас?" Спросил шестнадцати-семнадцатилетний юноша, в голосе и во всем облике которого сквозила прямо-таки детская искренность. И он должен был ответить так же искренне. Из долгой своей лекторской практики Андреас знал, что слушатели принимают слова оратора, только если он вызвал у них доверие. Можно вести какой угодно умный разговор, он окажется все равно пустым, если слушатели усомнятся в чистосердечии лектора, если сочтут его человеком, который высказывает не собственные мысли, а долдонит истины, которые сказаны другими. Вопрос взволновал его, он даже не нашел сразу точных слов для ответа. Мог бы уклониться, - разве не поступал он так иногда, обходя острые углы? Но этот паренек был юн и доверителен, и нельзя было отделаться общими фразами. От него требовали "да" или "нет", и он не вправе был уйти от остроты вопроса. К тому же юноша с длинными вьющимися волосами, в ковбойке, глядел ему прямо в глаза. У молодых выработался довольно острый нюх, они интуитивно угадывают, с кем имеют дело. Да и остальные вдруг напряглись, редко аудитория пребывала в таком единодушном ожидании. Обычно он все же удерживал внимание слушателей, в запасе у него имелось достаточно разных занятных историй, если уж ничто другое не вывозило, но редко с такой напряженной сосредоточенностью ожидала аудитория его ответа на вопрос К тому же время давно уже вышло, начальник лагеря нетерпеливо показывал на часы. И Андреас сказал, что социализм его молодости был миром только хороших, только чистых, бескорыстных, трудолюбивых и умных людей. Того, что при социализме могут еще существовать алчность, воровство, корыстолюбие, эгоизм, карьеризм, обман, - этого он тогда, в свои двадцать солдатских лет, не представлял себе. Тут терпение начальника лагеря иссякло, используя возникшую паузу, он быстренько поблагодарил Андреаса. Ему долго аплодировали, но он чувствовал, что не так должен был кончиться этот разговор, он обязан был сказать хотя бы о том, что всем, особенно молодым, нужно жить так, чтобы социализм стал действительно миром добрых, чистых, бескорыстных людей. У него осталось ощущение, что все же он словно бы ушел от прямого ответа. Это не давало ему покоя, и, вспоминая обо всем этом, Андреас почувствовал, как по телу скатываются капельки пота. Именно тогда, когда он мысленно ругал себя, вдруг защемило в груди, не стало хватать воздуха.