Пауль Куусберг - Капли дождя

Лицо Курвитса хоть и съежилось и сморщилось, но беседа текла складнее прежнего.

- Значит, у вашего колхоза крепкая, видать, основа, - сказал Андреас.

- Еще бы. Молодые, грамотные, предприимчивые мужики во главе - одни агрономы, зоотехники, инженеры, экономисты. Экономические показатели, как теперь говорят, хорошие. Плановые и сверхплановые обязательства выполняем, из Таллина и Москвы получаем премии и красные знамена, кто хоть немного работает, тому либо орден на грудь, либо грамоту дадут. Даже мне "Знак Почета" повесили... Так все ничего, только вот председатель склоняется к культу собственной личности: когда в контору ни заходишь, шапку должен под мышкой держать. Вот я и говорю, что мыза. Объясни, дорогой парторг, - для меня ты останешься парторгом, - не в обиду будь сказано, почему люди на высоких постах начинают считать себя непогрешимыми? У того же председателя нашего вокруг десяток подручных, которые поют ему осанну. Работу делают все, а почетный венок надевают на голову одному. Куда же мы так придем?

- Эту беду можно исправить, - сказал Андреас.

- Парторг у нас мягкий, - вздохнул старик.

- Тогда самим надо покрепче быть, - посоветовал Андреас.

- У меня к тебе еще и другой вопрос. - На лице Николая Курвитса появилась усмешка. - Вот в чем дело. Раньше колхоз портил людей тем, что платил им за работу гроши, теперь деньги губят людей. Ты говорил, что пьянство порок капитализма, а сейчас лакают еще больше, чем при Пятсе.

"Царского имени колхозник" лукаво глянул на Анд* реаса.

- С экономикой легче справиться, чем с человеком, - отозвался бывший парторг волости.

- Это ты верно сказал, Железноголовый, - согласился старик. - Сам-то хоть знаешь, что так тебя величали? Больше честью было, чем бранью. Тебя и теперь еще у нас помнят. После того как волости отменили, надо было к нам идти в председатели. Знаю, что на тебя жаловались, но председателем мы бы все равно избрали, если бы только сам согласился. Разве Яска Пыллумяэ не говорил с тобой?

- Говорил. Я не мог остаться. И мне нужен был диплом, послали учиться. Жена тоже только в Таллин требовала, в деревню ехать не хотела. Да и не лучше других тогдашних я был бы у вас председатель. Это я знаю. Не раз посылали в те годы в разные районы и колхозы уполномоченным. Говорили: ты был парторгом волости, знаешь крестьян, поезжай, наведи порядок. Чуда я нигде не сотворил. В большинстве скоро надоедал местным властям.

- Да, этот недостаток у тебя есть, с подчиненными ты обходишься, а с начальством дела вести не умеешь. Конечно, чудо тогда сотворяли не многие, больше коммерсанты ловкие, которые, вместо того чтобы заниматься земледелием, стали выращивать серебристых лис или крахмальный завод пускали. У нас дела пошли на поправку только тогда, когда передали колхозам тракторы и комбайны. Чем ты сейчас ведаешь?

- После вас два года учился, потом работал в политотделе на железной дороге, а когда политотделы ликвидировали, направили в райком партии, оттуда послали на автобазу - заведовать отделом кадров и быть парторгом. Затем опять райком, дальше горком, а сейчас работаю печником. Голова подвела, у тебя с ногами беда, а у меня с головой.

- В партии-то все еще состоишь? - испуганно спросил Курвитс.

Андреас рассмеялся - широко и заразительно.

- Сострю, состою. Голова действительно извела меня. Раскалывалась с утра до вечера и с вечера до утра. Подозревали рак: к счастью, видимо, у страха глаза оказались велики. Объявили инвалидом, предложили вторую группу, я попробовал другую работу. Вроде бы помогло.

- Так что за отцовское ремесло взялся, - сказал Курвитс.

- Отец был настоящим мастером, мне до него далеко, - признался Андреас.

- Жизнь, выходит, выкидывала с тобой всякие коленца, и узлы вязала, как бы в подтверждение своих слов кивнул Николай Курвитс.

- Было у меня по-всякому, хорошего больше, чем плохого. Я не жалуюсь.

Старик стал растирать голень рукой.

- А когда ты ныл и охал? Больно уж требователен к себе, если делаешь что, так уж от сердца, взваливаешь на себя ношу нескольких людей. Знаешь, неожиданно, кхекая, рассмеялся Курвитс, - Теодор-то, руйкве-реский пастор, пропил свой приход. Это твоя заслуга, Железноголовый. Да не пяль ты глаза. Ты подорвал его авторитет. После того как связал Мызаского Сасся пасторскими помочами, песенка Теодора спета была. Авторитет - тютю. Не должен был он давать тебе помочи. В глазах людей после этого он выглядел обыкновенным робким человеком, которого всякое слово покрепче пугает. Ведет проповедь с кафедры, а люди внизу смеются. Пить стал. Приходил ребенка крестить или овечку божью провожать в стадо господне - за версту водкой несло. Души набожные возмущались. Приходить-то следует с ясной головой, трезвым, а уходить - хоть на карачках уползай. Те, кто устраивает крестины или поминки, обязательно поднесут. Ради приличия слуга господень обязан противиться, а он сам просил и не стыдился с горлышка булькать. Последние два года читал проповеди в Пустой церкви, потом пропил церковные деньги, а когда третий год налог не внес, приход ликвидировали. И жена тягу дала. Говорят, живет сейчас Теодор на харчах у какой-то вязальщицы кофт из комбината "Уку", мужелюбивая дамочка, по слухам, жаловалась: мол, поет ее Теодор и впрямь чудесно, а вот в другом чем толку никакого. Петуха-то ведь ради одного кукаре-' канья не держат... Послушай, чтобы не забыть, Мы-заский Сассь вернулся.

- Мызаский Сассь? Поджигатель и убийца? А ты не путаешь чего-нибудь?

- Вернулся. Наша власть милостивая.

- Слишком милостивая, - резко сказал Андреас- У него же руки в крови. По меньшей мере пять-шесть человек на совести.

- Значит, доказать не смогли, сумел выкарабкаться. Ни ты, ни я своими глазами ничего не видели, - сказал Курвитс. - Привез из России молодку себе, бабенку румяную, через год вернулась она в свои края: не иначе как прослышала кое-что. Разумная была, говорят, женщина, уже по-нашему лопотала, за скотиной ходила. Сассь не в Руйквере поселился, боялся. Работал в Кязикуре по мелиоративной части, Кязикуре от нас сорок верст на север. Если бы не увидел его собственными глазами, посчитал бы разговоры пустой болтовней.

Нервы у этого волка, правда, сдали. По ночам, говорят, ему чудилось, как огонь трещит и как дети кричат. Он ведь не щадил ни женщин, ни детей.

- Я должен был его своими руками... - вырвалось у Андреаса.

- Благодари небо, Железноголовый, что нет на твоей душе чужой крови, успокаивал его Курвитс. - Спасибо скажи. Мызаский Сассь сам себя судил, стрельнул в рот картечью.

Андреас чувствовал, что кто-то следит за ними, глянул в сторону. Тынупярт не отвел глаз. "Пусть таращится", - решил Андреас.

- Еще говорят, что и латыш вышел под чистую, и он подпал под амнистию. Вернулся в Латвию, живет в Даугавпилсе.