Александр Кузнецов-Тулянин - Язычник

- Надоел ты мне, псих! Псих!.. Не могу я так больше!..

Да, к нему, решил он. Но потом жену увели. Он увидел ее ссутулившуюся спину. Соседка, толстая приземистая тетка, приобняв ее, похлопывала по спине тяжелой ладонью.

Пожар разросся в ревущий сноп, жар стоял нестерпимый, и люди с распаренными потными лицами отступили: ни бешенства, ни азарта - только усталость на лицах и беспомощные улыбочки. Работала мотопомпа, и механик Никитюк, откинув назад крупное сальное лицо с мешками под глазами, в меховой шапке-ушанке ("Зачем он ее напялил?" - думал Бессонов), поливал из брандспойта не пожар, а соседние крыши, на которых рубероид источал голубой пар. Но там, куда резвая струя воды не доставала, лопнула пламенем крыша сараюшки, несколько человек с ведрами метнулись туда. Дом прозрачнел в ревущем огне, оседал и вдруг рухнул сам в себя, разом уминая разбушевавшуюся стихию, и сначала дохнуло жаром с удвоенной силой, а потом пламя сбилось, сникло в вялые языки. Дом перетек в атмосферу огнем и черным шлейфом - ушла вверх столетняя душа. На земле остались только вонючие головешки да пара обгоревших железных кроватей с черными дужками спинок.

К Бессонову никто не подходил: однажды тронули за плечо - Бессонов и не заметил, кто - и оставили в покое, любые слова были не к месту. Но участковый подошел - с невыспавшимся лицом, маленький и шаткий, форма и погоны скрывали сникшую астеническую фигурку, но со знатными буденновскими усами. Хлопал глазами, смотрел на пожар, на Бессонова, переминался, и Бессонов нервно сам спросил:

- Что, Сан Саныч?.. Что там соседка моя, ожила?

- А что ей, шлюшке, сделается... - Усы приподнялись, а возле глаз легли тонкие лучики. - Они живучие, как кошки.

- И ладно, - кивнул Бессонов. Он не хотел думать ни о Тане, ни о Сан Саныче, который бормотал над ухом, но половина слов исчезала в трескотне мотопомпы, в шуме воды и в криках. Он поднялся, и Сан Саныч, нависавший над ним усами, сразу стал ниже. Бессонов мимоходом удивился, как человек на глазах может поменяться: из властного, довлеющего - в хрупкого мужичка лет тридцати пяти, которому не форму бы носить, а работать тихим истопником или воскресным сторожем.

- ...может, и ладно, мне все равно... - Глаза Сан Саныча блуждали мимо Бессонова. - Если бы ты ее не вытащил, убыток небольшой был.

- Может, и небольшой, - безразлично согласился Бессонов.

- Я тебя вот что хотел спросить, - с сомнением поморщившись, сказал Сан Саныч, - ты заявление будешь писать?

- Какое заявление?

- Мое дело маленькое... - Он всем видом демонстрировал, что и, правда, его дело маленькое. - Но жена твоя кричит, что дом подожгли и ты, мол, знаешь, кто мог...

- С чего она взяла?

- Да ведь... если рассудить, то, может, оно и так. Электричества не было, печи не топили, загорелось снаружи. Стены сырые - видать, бензином порядочно поплескали...

- Я не о том. С чего она взяла, что я буду писать заявление?

- Если не хочешь, твое дело, не пиши, мне проще...

- Если я узнаю... - спокойно сказал Бессонов и поправился: - Если я точно узнаю, кто, я ему отрежу руки.

- Ну так... - пожал плечами участковый.

- Ты просто знай, Сан Саныч, что я его не убью, а так и сделаю, как сказал. - Бессонов посмотрел на него вовсе без вызова, а скорее, пусто: в его глазах, раскрасневшихся от дыма и слезившихся, не было ни обиды, ни злости, ни желания мести.

- Как знаешь, но так, конечно, нельзя... Тебя тогда посадят. А статья порядочная... - сказал Сан Саныч уже в спину ему.

Пожар окончательно осыпался в раскаленную труху, пыхавшую вялыми сине-малиновыми языками, но дымившую еще густо и черно. Бессонов чувствовал на себе чужие взгляды - взгляд каждого, - себе в спину, а что было в этих взглядах - сочувствие? - нет, не сочувствие и, наверное, даже не переложенный на себя

страх - скорее, только любопытство, он так и подумал: "Любопытные, так всегда бывает со стороны... Они все любопытные... Даже Эдик и Жора, все... Я для них теперь что-то тайное... А какое тайное, к едрене фене, если все наоборот..."

Он нашел жену у соседей через дом. Она сидела на кровати, с заплаканным лицом, и он сначала невольно потупился, хотя не думал о том, что ему неприятно видеть ее зареванную, он давно привык к ней ко всякой, но теперь ему не хотелось никакого участия к ней - ему хватало своего на душе, и он не сел на придвинутый хозяйкой стул, а так и стоял у двери, словно не выбрав: войти или сразу уйти, чтобы даже не слушать ничего - он не выслушивать пришел, а высказать то, что самого его теснило:

- Твой язык... Почему ты говоришь, что дом подожгли?.. Не надо болтать, что взбредет в голову...

Она вскинула глаза, и сквозь слезы и пунцовость проступило знакомое ему раздражение, то самое, что способно жить в человеке долго, отягощаясь годами, становясь чем-то вроде хронической болезни, к которой близкие привыкают и проявления которой они начинают даже ждать.

- А кого ты не цеплял, не оскорблял? Ты бы постыдился... Ты ведешь себя с людьми, как мальчишка. Ты же опять подрался три дня назад, мне говорили...

- Я только гниду могу зацепить. А с этими я разберусь.

- И-иых... - замотала она головой. - Слушать тебя не могу...

- Ну вот такой я нехороший, - усмехнулся Бессонов.

Она посмотрела уже не просто с раздражением - злобновато:

- Прекратишь ты хотя бы сейчас кривляться?

- Кривляться? - Он нахмурился. - Я-то как раз не кривляюсь. Ты кривляешься. Истерика твоя...

Она фыркнула, отвернулась, не вытирая катившихся слез, и он знал, что она в эту минуту проходила привычный круг обид, круг жалости к себе.

- Я все-таки уеду к маме...

- Хорошо, уезжай, - сказал он как можно спокойнее, совсем не так, как обычно говорил при подобных разговорах. - Займем денег... Я останусь на путину, с долгами рассчитаюсь...

Она всхлипнула, спрятала лицо в ладони, и это тоже было не как обычно, но, наверное, движение ее было на зрителя, на соседку, притихшую за спиной Бессонова. Отняла руки и, не вытирая мокрых щек, раздумчиво сказала:

- К маме... - Ей все-таки надо было завестись, она не могла так много держать в себе. Опять всхлипнула, но как-то мучительно. - Я двадцать лет назад уезжала с одним чемоданом, голая и нищая... Как же она кляла меня: зачем он тебе, дочь, плюнь на этого шального... Не послушалась. И теперь я такая же нищая, вернусь с тем же чемоданом. Вытащили его, надо же, я видела. Именно его... Весь гардероб сгорел, а чемодан этот, проклятый, вытащили... Как я не хотела сюда ехать... Я ненавижу этот твой остров.

- Ты не хотела ехать?.. Но кто орал на меня, что надо остаться еще на год? И еще на год...

Она будто не слышала его. Она, наверное, и правда, не слышала, она никогда не слышала его.

- В кого ты меня превратил? Ведь это ты - ты! - сделал так... невыносимую обстановку создал... твои фокусы... Столько лет прожить в халабуде, на что-то надеяться, а теперь... Ведь все, жизни больше нет. Просто нет. Я старая и нищая... - Она надрывно засмеялась, сотрясаясь телом, полные плечи ее тряслись, и Бессонову было неприятно видеть это мелкое трясение разъевшегося тела под тонким халатиком, не способном скрыть амплитуды мяса и жиров. Она же еще и плакала - смеялась, а слезы перекатывались через край на огненные полные щеки.