Александр Кузнецов-Тулянин - Язычник

- А ты мразь, мразь... - Он стал целовать ее в губы - но тоже с жестокостью, с болью, с дикостью какой-то, своими губами и зубами вдавливаясь в нее и руками, жесткими пальцами, втискиваясь ей в ребра, так что она застонала, напряглась, прогнулась, но не вырывалась. А он отпустил ее, отпихнул и побрел прочь. Она же поплелась следом и то ли смеялась пьяно, бесстыдно, то ли хныкала отчаянно - он не хотел понимать.

Опять пространство захлопнулось и открылось в другом месте, он вновь сидел у костра, у кромки пламени, обжигающего лицо, но не отворачивался, терпел и говорил кому-то, кто лежал рядом с костром:

- Что ты знаешь об огне?.. Живой огонь, святой огонь... Древние с их первозданной чистотой видели в огне врата... - И он стал тормошить лежащего за ногу. - Ну что ты можешь знать?.. - Но вдруг замер, глядя в раскаленную сердцевину огня. Со злой ехидцей сказал: - Что, мяса хочешь?.. А вот тебе! выставил в сторону костра фигу и засмеялся.

Огонь тоже отодвигался во тьму, свертывался в пятнышко, и он уже шел где-то, и не было никакого пламени, а только далеко впереди светилось что-то, и он не мог узнать, что. Он долго упорно брел на свечение, рассуждая о чем-то, казавшемся важным и сложным. При этом тащил на плече длинный тяжелый обрывок каната, который подобрал у воды. Плыло все, струилось вокруг него. А зачем понадобился ему старый разлохмаченный канат, он не знал, но не бросал его и с упорством медленно продвигался туда, где светилось, что было все-таки светом прогоревшего костра, кучей золы, сияющей красно-черной рябью, словно просачивалось свечение сквозь поры земли. Но там, кажется, уже ничто и никто не шевелился. И как потухло все, как стихло, он уже не видел, не знал, уже погрузился он на дно океанского желоба, где давление - тысяча атмосфер, где все неподвижно, темно и стыло, где, наверное, и есть ад для всех морских тварей, для их неприкаянных душонок.

* * *

Сначала был неразборчивый шум, а потом голос, далекий, глухой, как в подушку произнесенный, томительный и, кажется, щемяще-плаксивый, стал проползать в сознание:

- ...нет, не нашел... Не знаю, где... Ушел... Я не знаю... Ушел...

И еще голос, другой, в самое ухо:

- Встань же... Встань, черт тебя...

Бессонов посмотрел разомкнувшимися глазами на свет, увидел широкую беспокойную полосу воды, вертикально стоящую перед взором. Вода стала шуметь: он увидел прибой, а сам лежал на боку, и он стал подниматься, выправляя кособокость мира, и, поднимаясь, чувствовал вливающуюся в голову, в сознание, муку похмелья... Человек рядом - не тот, который лежал по ту сторону остывшего кострища, а тот, что сидел возле Бессонова на корточках, лицо его, щетинистое до самых глаз, больших, миндалевидных, - лицо темное, продавленное глубокими черными складками у губ и носа, - человек обрел черты Жоры. Бессонов уселся.

- Что же вы, сукины вы дети... - сказал Жора тихо и как-то жутковато, голосом выдувая из души Бессонова слабые проблески похмельной иронии. За-ачем?!.. - Он как-то протянул, сдвоил, неистово, как выговаривает заика, это "за-ачем". Он поднялся и пошел куда-то сутуло, не оборачиваясь.

- Что? - произнес Бессонов. Холодком заломило грудь. - Что?.. Поднялся. Но в глазах потемнело, он остановился, наклонился вперед, чтобы голова вновь наполнилась светом. Опять распрямился. - Что? - почти крикнул и, как завороженный, побрел за сутулой спиной Жоры.

За бараком в осоке было вытоптано до песка, и там спиной к стене лежала Таня, нагая, маленькая, свернувшаяся калачиком. Коленки ее были подтянуты к самому лицу, ко лбу, волосы разметались, спутались с темной гущей, и лица не было видно. Но по телу ее, по ее неподвижности, по плечу, по руке, по бедру, заползая туда, в тень, в темно-красное, загустевшее между телом и прижатыми к телу коленями, сновали мухи.

Бессонов отпихнул Жору, но не подходил ближе, с минуту оцепенело смотрел, а потом повернул назад, почувствовал, как шатает его - не от похмелья, - сердце билось так, что он забыл и о Тане, и обо всем, только боялся упасть, словно чувствуя какую-то позорность в этом возможном падении, и дышал глубоко, носом всасывал воздух со свистом и почему-то боялся вдохнуть ртом. Побрел в дом, удерживаясь за стену, и там, у лавки, окунул голову в ведро, но вчерашняя вода степлилась и не ожгла холодом, как желал он, как желала шкура, морда его, отекшая, пульсирующая, набрякшая водой ли, слезами ли. Он стал торопливыми пригоршнями черпать из ведра, и пить, и плескать в лицо и на голову, видя свое взбаламученное отражение, мечущиеся выпученные глаза.

Он опять был на улице, опять дошел до угла барака и тут же вновь вернулся и стоял, тер себе лицо и голову - с силой, выдавливая боль из висков. Увидел Свеженцева, схватил за рукав, будто хотел что-то сказать, но не сказал. Поник и вдруг опять вскинул глаза.

- Где он?

Свеженцев молчал. Подошел Жора.

- Я ничего не сделаю. Вы только скажите, где он...

Свеженцев, не поднимал глаз, но Бессонов сам уже догадался, видя за спиной

его - строчками - следы по сырому отливу туда, к кунгасу, выволоченному на берег.

На пути у него встал Жора.

- Не ходи. Это уже не твое дело... Это было его дело...

- О чем ты говоришь, Жора? О чем ты говоришь? Пусти меня. Я ничего не сделаю...

- Это было его дело.

Они пошли к кунгасу вдвоем. Свеженцев остался, только с ужасом смотрел им вслед.

А Витек будто дремал, сидел на пайолах, привалился к борту и сцепил руки на затылке. Увидел подошедших и улыбнулся кривовато, уголком рта.

- Ну и что ты теперь бегаешь, выясняешь?.. Да я чихать на тебя хотел. И на нее. Вот так-то.

Бессонов оперся о борт, опустив голову, молча смотрел в днище, не чувствуя ничего, кроме томительности. Тихо сказал:

- А я же тебе говорил: у тебя только два варианта...

- Чихать я хотел на твои варианты... Иди кому другому скажи. Я ее пальцем не тронул. А зря, надо было мне ее...

Бессонов, бледнея, тупо смотрел на него.

- Чего смотришь! - взбеленился Витек. - Не я! Понял ты: не я!

- Тогда кто же? - сдавленно произнес Бессонов.

- Да ты небось! Ты сам! - Витек вскочил, перемахнул через противоположный борт и, согнувшись, пошел от них берегом.

- Кто? - повернулся Бессонов к Жоре.

- Я тоже думал, что он... - Жора не смотрел в глаза. - Или ты...

- Это не я... Нет, поверь, - замотал головой Бессонов и побрел к бараку. И тут он с замирающим сердцем сунул руку в карман. Ножа не было. Проверил другой карман. Ножа не было.

Бессонов пришел в барак и стал искать у стола, на столе, прошел к нарам, перевернул постель. И сквозь вязкое и как будто отсыревшее сознание до него долетали обрывки разговора, озабоченный голос, кажется, Удодова:

- Конец путине... Что ж это... Закроют путину... Доигрались, падлы... Любовь, сю-сю...

Ножа не было. Бессонов перетряхнул постель, полез под нары, вытряхнул на пол все вещи из рюкзака. Тщетно. Тогда он опять пошел за барак. Таню накрыли с головой одеялом, и он смог подойти ближе, стал смотреть вокруг, в натоптанном, в траве, в песке, в бурых застывших пятнах. Ножа не было. Он вернулся. Сел на лавку. Ему дали сигарету.