Ее это. Все ее. Он ведь не читал такое. Печка какая-то оставалась, духовка электрическая, где-то она сейчас, наверно, на помойке - ни разу так и не пользовались. И всякое барахло. Два сундука. В кладовке. Я картошкой их заполнял, когда была еще. А тряпье уже все. Или, может, часть еще там, если она не выбросила... Как могла она? Ну где она там ходит? ( Кричит попугай. ВЕНИАМИН АЛЕКСАНДРОВИЧ собирает фотографии.) Ну-ну, Тотоша, сейчас она придет!.. ( Находит на столе пустую коробку из-под конфет и складывает фотографии.) Эх, такие люди были... Столько уже прошло, а будто вчера... Как там говорили эти... римляне, которые в Древней Греции жили? Времена меняются и мы остаемся в них. Даже те понимали, что память - это святое, а она... Да она, видать, совсем не понимала, что делает своими руками... ( Закрывает коробку. Снова открывает и рассматривает фотоснимки.) А ведь здесь, в этом доме, мы и познакомились. Они раньше жили где-там, во Дворянском гнезде, да пришлось, видать, перебраться в район наш Пролетарский. У них был свой дом деревянный. Как они сюда попали, до сих пор ума не приложу. В кооператив наш ведь не принимали тех, у кого свое жилье. Ну а когда они сюда, в дом, въехали, я же сантехником был, отопление пускал. Получилось как-то осенью, что надо пускать, а пускать некому. Это же сложное дело - распредузлы там всякие. И вот я стал сантехником. А до этого я никогда с ними не контачил, мне просто про них говорили... Ну и стал я, значит, по квартирам по всяким шастать, у кого течет, у кого что. Все устранял. Особо в начале много было неполадок. Ну а как уж с ними в первый раз, даже не помню. Болела, видать, тогда Елена Сергеевна, потому и выглядела плохо. Я только позже красоту-то ее раскусил особую... Ну вот, на почве сантехники этой вначале, а потом они такие интеллигентные, оказалось, у них же отец бухгалтером был до революции. Ну и они, короче говоря, по хозяйству ничего не могли, допустим, вилку в розетку или там еще чего, ну а у меня это все - совсем другое дело. А тут еще выяснилось, что Елена Сергеевна - интереснейшая женщина, и очень приятно с ней разговаривать. А Анатолий Сергеевич этот был довольно-таки неразговорчивым, ну не то что неразговорчивым - сдержанным. ( Кричит попугай.) Чего, интересно, да? Или ты хозяйку свою зовешь? Ничего, сейчас она придет - все магазины только до единого оббежит и вернется... А Анатолий Сергеевич этот ведь еще что? Он ведь был в плену. Но скрывал это все тщательнейшим образом. Вот его билет военный, ну и прочие бумажки. Он интендантом был во время войны, по-моему, даже младшим интендантом. У него много удостоверений разных, а самих медалей почему-то нет. Когда он еще болел и после, как я сунулся, значков каких-то много было, а самих медалей почему-то не было. Подозрительно это все, по-моему. Здесь что-то каким-то образом враль. Эх, если бы не он, если бы Елена Сергеевна была одна... А так ведь все в доме знали - брат и сестра. Да и я так думал, а когда увидел его, так сразу и понял: что-то не так. Как я раньше не замечал, не знаю. Ведь он поэтому и скрывал, что у них нечто большее... Ну да я такого не понимаю! Не по-людски это! ( Хлопает дверь. В комнату залетает пух.) Друзей у них практически не было. Косорыловы разве что только, они были знакомы еще там, в Дворянском гнезде. Работал он в Текстильвшей... Фу ты, не выговоришь! Текстильшвейобувьторге. Почти никто к нему не ходил. Собирались иногда только ее знакомые, она же медсестрой была, так эти знакомые и были вроде по благородным девицам или, может, по курсам там медсестер, я не знаю. Две их, по-моему, всего было, а родственников у них не было вообще. Они из Углича вообще. А как же они здесь оказались? Как? ( Молчит. Смотрит на пух в углу комнаты. Вспоминает.) А потом стали уже дружить или как, начали на праздники уже приглашать - к себе, ко мне иногда, легкие подарки дарить. Это ведь я их первым назвал Кошкиными. У них их много там было. Всякие. Черные, рыжие, серо-буро-малиновые. Они их привечали, когда дома сносили - здесь же раньше был частный сектор, на Паталогоанатомической. А когда дом сносят, кошек оставляют. Поэтому много здесь бродячих было. А они их прикармливали, так те здесь, у третьего подъезда, табуном вились. Причем, постоянно они их прикармливали, обожали их страшно. А потом кошки эти заболели, пошли лишаи, шерсть полезла. Тут уже и общее недовольство началось. И поскольку на них это недовольство упало, я и взялся им помочь. Ну, бочку там сделали в распредузле. В подвале. Бочку с водой. И вот Анатолий Сергеевич подтаскивал их, а я привязывал кирпич и в воду. Потом проходило какое-то время, заворачивал в газету, и он же оттаскивал. В слезах весь. Тяжело ему было пойти на это. Да и Елена Сергеевна, та тоже, как узнала это, чуть-таки не в истерику. Много ведь их было, больше десятка...
Молчит. Прислушивается. Через открытую балконную дверь доносится ломкий пьяный голос подростка, затягивающий докучную песенку. Зачем Герасим утопил Му-му,
Я не пойму, я не пойму...
Его подхватывают несколько таких же пьяных голосов. Это внизу на скамье под тополем расположилась шпана с мешком разливного пива. ВЕНИАМИН АЛЕКСАНДРОВИЧ недовольно трясет головой.
А когда она стала ударяться в детство, она его стала донимать так, что вот, если он даже в магазин пойдет, что он к бабам ушел. А началось все с того, что казалось ей, что в домах напротив собака воет, вот он ее истязает, собаку эту, мужик, значит, ну который хозяин, и нужно, значит, милицию вызвать. А собака все выла и выла. Вернее, так ей казалось только. Если она и выла, так это только по несостоявшимся нашим отношениям. Я ведь тоже переживал тогда, часто даже плакал по ночам. Ну а потом дальше - больше. Он уже и выйти не мог никуда. Он выйдет - она концерт устраивала, на весь подъезд вопила. Не выдержала под конец жизни-то, психику свою, видать, нарушила. Анатолий Сергеевич, весь в слезах, прибегать ко мне стал. Потом уже он, как участник войны, добился, чтобы ее в Дом престарелых отправили. Тогда он только открылся, новый был, туда трудно было попасть. А она... Я вначале-то даже не поверил... "Мне ваше лицо что-то вроде бы знакомо" - говорит. Ну я ей и отвечаю: "Что-то мне ваше тоже знакомо, Елена Сергеевна." Вначале как шутка - вроде бы. Как-то не доходило до меня, что это серьезно. А потом увидел, что она не шутила. Она - меня не узнавала. Ну а потом уже, когда я ее увозил уже на машине, выводил под ручку, так она ершилась еще. Не хотела. Упорствовала. Даже в дом когда заводили, я уж держать, а она: "Что вы делаете? Больно!" И все такое! Да все равно она уже никого практически не узнавала.
Через дверь снова доносятся пьяные голоса подростков на скамейке, завывающие песенку.
А до этого-то, до этого. Лежала в постели, не вставала. Она всяких болезней себе напридумывала. Если лежать, ничего не делая и ничем не занимаясь, запросто же все атрофируется. Несколько месяцев, и все! Ну а она больше года лежала... Переживала, видать, свою никчемную жизнь... А у кого она другая? У кого? У меня, что ли, лучше, а я живу, и ничего... Ну а потом у нее все тоненькое такое стало. Немощное такое. Она и раньше-то физически ничего не делала, а тут уж совсем. Лежала, обессилела. Это же очень быстро происходит. А сначала, по-моему, простудилась. Ну и понравилось ей быть больной. А лекарств все время полно было. Вникать в болезни ее практически невозможно было. Постоянно эти болезни, лекарства. У Анатолия Сергеевича, у того тоже был вид болезненный, но он не как она не жаловался.
Читать дальше
