Афанасий Фет - Проза поэта

— А что, Иринарх Иванович, можно?

— А! червь злосчастный! — воскликнул Богоявленский, — заходи, ничего!

Сидорыч юркнул в калитку, но, увидав на дворе докторшу, смутился. Женщина в грязном капоте и таком же чепце развешивала на заборе белье.

— Опять! — крикнула она, сердито взглянув на Сидорыча.

— Сам позвал, — внушительно ответил Сидорыч и прошмыгнул в сени.

— С добрым утром, Иринарх Иванович! — сказал Сидорыч, три раза перекрестясь на образ и низко кланяясь хозяину.

— Садись, — сказал Богоявленский, указывая жирным пальцем на грязный кожаный стул. — Рассказывай, что нового в городе и как вчера подвизался по части крючкотворства?

— Алтухину важнейшее, могу сказать, прошенье смастерил и был за то подобающим образом ублаготворен очищенной. Даже целковнику приполучил; но «infandum regina jubes renovare dolorem!» [58] возобновлять несказанную скорбь ты велишь мне, царица! (Энеида) <���лат>. (Примеч. А. А. Фета.) попадья наша пронюхала и отняла. Орлом на меня, смиренного агнца, налетела: «In ovilia demisit hostem vividus impetus» [59] Среди овечьих стад стремится за ловитвой <���лат>. (Примеч. А. А. Фета.) ; я было вспомнил reluctantes dracones [60] Потом кидается на раздраженных змей <���лат.>. (Примеч. А. А. Фета.) , да куда тебе, так и подхватила мой карбованчик. Много, говорит, вас дармоедов.

— Дома доктор? — спросил Гольц, остановись пред растворенным окном.

— Дома, пожалуйте! — отвечал Богоявленский.

Через минуту Гольц вошел в кабинет и, объяснив причину прихода, стал просить записки к фельдшеру.

— Позвольте взглянуть на ваш зуб, — сказал Иринарх Иванович, — ну, батюшка, прибавил он, окончив осмотр, зуб, на который вы жалуетесь, совершенно крепок, и рвать его не следует. Вспомните-ка quae medicamenta non sanant ferrum sanat [61] То, что не лечат лекарства, лечит меч (лат.). . Так сперва попробуем medicamenta, a ferrum — то всегда у нас в руках. Вот ум сейчас поколдуем. Только с условием — вполне слушаться врача, коли пришли!

— О, конечно, конечно! — промычал Гольц.

Богоявленский прошел в соседнюю комнату и, через минуту выходя, вынес кусочек ваты и пузырек.

— Эту штуку вы положите на больной зуб и садитесь вот сюда на диван. Прекрасно, — сказал он, когда Гольц уселся на указанном месте, — а теперь потрудитесь снять ваши сапоги.

— Помилуйте, зачем же? — возразил Гольц.

— Помните уговор слушаться — и снимайте. Червь! — обратился он к Сидорычу, — сходи-ка ко мне в спальню и под кроватью поищи валенки, а докторские сапоги и калоши отдай на кухню просушить. Проворней изгибайся! Ну, что ваш зуб? — спросил он Гольца, когда все его распоряжения были исполнены.

— Еще подергивает, но стал затихать.

— Погодите и совсем пройдет. А я очень рад, что хоть этот и пустой случай завел вас в мою хату. Вы-то меня не знаете, а я вас давно знаю. Вы тут каждый день проходите перед моим окном к должности. Вот, думаю, гордый collega, чтоб этак зайти да перекинуться словечком. Как ни говорите, хоть и в разных местах учились, а все мы дети одной и той же науки.

— Я сам завсегда очень рад, — бормотал Гольц, которому, очевидно, было лестно попасть в коллеги к Богоявленскому. — Ви позволяйте мене, — обратился он к хозяину, — малинька сигара закуривайть?

— Сделайте одолжение, это в настоящем случае даже может быть вам полезно. А что зуб? — спросил он Гольца немного погодя.

— Совсем замолк, — улыбаясь, отвечал Гольц.

— Ну теперь вату-то вон и наливайте рюмочку. Рекомендую — anticholericum.

— Не рано ли будить?

— А уговор? Червь! наливай и подавай лекарство.

Гольц выпил, и через минуту приятная теплота пробежала по телу.

— А мне можно червяка-то заморить? — робко проговорил Сидорыч.

— Мори, — отвечал Богоявленский, — да ведь у меня ты его не заморишь, а только раздразнишь.

— Редкостнейший, можно сказать, у вас, Иринар Иванович, опрокидант, — воскликнул Сидорыч, осушив полную рюмку.

— Ведь вот, даром что червь, — сказал Богоявленский, указывая на Сидорыча, — а тоже одного с нам. поля ягода. Отлично учился, да своего-то запасу больно скудно и тот на шкалики разменял. Вот и вышел червь-ничтожество.

— Это вы сатиру Персия вспомнили: «Ex nihilo nihil, in nihilum nil posse reverti» [62] Ничто не может возникнуть из ничего и нельзя обратить его в ничто (лат.) , - продекламировал Сидорыч.

— Молодец червь! Удивительная у него память! — обратился Богоявленский к Гольцу. — Только заведите, так и засыплет цитатами. Ведь чем дороги древние? Вон за него даже думают. Так сболтнул, а возражение во второй половине стиха вышло превосходное. Коли ничто не может обратиться в ничтожество, стало быть, и Сидорыч не nihil [63] ничто (лат). .

— Как вы это прекрасно повернули! — вставил Гольц.

— А между тем вам пора лекарство принимать.

— Не много ли будет, я право… — мямлил Гольц.

— Полноте, вы мужчина, да еще бывший бурш. Вспомните-ка старину.

— Да, да, точно. О! — отвечал Гольц и осклабился, поддаваясь набегающему на него веселью.

— Червь, repeticio! [64] повторенье (лат.).

— Est mater studiorum [65] мать ученья (лат.). , - докончил Сидорыч, наливая Гольцу рюмку.

— Вы, верно, еще не забыли по-латыни? — спросил Гольца Богоявленский.

— О, да! о, да! Я очень. Ви продолжайте, я с большим удовольствием.

— А все-таки, — перебил Богоявленский, — я хотел вам попенять; я постоянно наблюдаю за вами. Вы слишком углублены в самого себя. Это, с одной стороны, делает вам честь: истинная мудрость сосредоточенна, а с другой — угрожает апатией. Положим, вы ни у кого не бываете из этих лоботрясов.

— О, ви совершенно правду! Я никуда и ни к кому, — воскликнул Гольц, явно обрадовавшись случаю вставить слово.

— Я тоже у них не бываю, — продолжал Богоявленский, — но ведь у нашего брата ничем не заморишь потребности созерцания. Мы не перестаем, как говорит Цицерон, ardere studio veri reperiedi [66] пылать желанием открытия истины <���лат.>. (Примеч. А. А. Фета.) , и поэтому-то нам, людям науки, не следует забывать друг друга. Вспомните, много ли со школьной скамьи вам пришлось встретить людей, способных понять и оценить вас; а ведь все, что нас окружает, — филистерство.

— Ах, право, как вы все это прекрасно! Это я тоже и вспомнил; в Горацие есть: «Odi profanum» [67] «Ненавижу непосвященную» (лат.). . Мене очень, очень приятно. Я бы здесь у вас, только мене пора на слюжба.

— Куда вы так спешите? Дело не медведь, в лес не убежит, — возразил Богоявленский. — Червь! как это там у Горация про службу-то сказано!

— Quis post vina gravem militiam aut pauperiem crepat? [68] Кто вспомнит за вином про службу с нищетою? <���лат.> (Примеч. А. А. Фета.) — скороговоркой отхватал Сидорыч.

— Нет, право, мене очень приятно, но мене пора. Теперь до парк все сухо, — сказал Гольц.