Михаил Лайков - Успеть проститься

За столом, чокнувшись с Адамом рюмкой настойки, Люба сказала:

- Ну, пей, старая. Гости будут, да уйдут, а мы останемся.

Адам посмотрел на Любу внимательно и увидел, что ей в самом деле многое множество лет. Она была древняя, возраст ее был не года, а века. Века понадобились, чтобы выточить вот этот нос, мочку уха, точнейшую покатость лба. Работа столетий, кровь рода, в силе и чистоте наследуемой из поколения в поколение... "И зубы у нее целы до одного. Ведьма! Мать ее была ведьма, и бабка, и прабабка... Зубы прямо-таки сарматские!" - услышал Адам, как затрещали на ее зубах гусиные косточки.

За столом говорил больше Адам, Люба слушала: где надо, ахала с чувством, где надо, смеялась чуть не до слез, но, похоже, также не скучая, она внимала бы его немоте или вовсе пустому месту вместо него за столом. Адам не мог понять, кто он за этим столом, случайно приблудившийся гость, которого надо накормить и выпроводить, или гость неслучайный, вошедший не только в дом, но и в сердце. "А почему бы и нет! Заделаться хуторянином, забыть про все на свете, кроме самого простого. Самоотверженными нам уже не быть, но самозабвение еще доступно. Забыть счет годам, считать только дни в неделе, их, слава Богу, всего семь, вставать вместе с солнцем, ложиться с ним..."

- Слава Богу, и день прошел, - сказала Люба после ужина. - Я тебе дам рядно и одеяло, спать на сене будешь.

Сено было в сарае, наваленное почти до крыши. Адам лежал без сна, не понимающий, почему его отослали ночевать к свиньям, которые были в этом же сарае, за перегородкой. Компанию ему составляли еще гуси, козы, овечки и конь. Конь этот тоже не спал и вздыхал подобно Адаму.

- Что за баба! Непонятная баба... Одна живет, одна спит. Напоила, накормила, а спать к скоту... Ни одна женщина так меня не оскорбляла. Почему сразу не прогнала? Странно... Может, недоброе что-то задумала? Разве баба в одиночестве додумывается до хорошего!

Под коньком крыши было оконце, небо сочило в него зеленоватый свет, крупная бабочка шуршала по стеклу, Адам смог разглядеть ее: "Acherontia atropos. Последнее, бесплодное поколение..." Еще звезда светила в оконце. Она подрагивала, и Адаму представлялось, что он плывет по морю на деревянном судне, пахнущем, как Ноев ковчег, сеном и скотом.

Адам не мог заснуть. Сено кололо его и сквозь толстую дерюжину. Какие-то мелкие жучки щекотали лицо, он их стряхивал, они опять наползали. Адам переживал обиду. Ему было совершенно ясно: уйди он завтра, и о нем тотчас забудут здесь. Знать это было обидно даже не за себя, а вообще за человека, за всех одиноких людей на свете, которым нет надежного приюта нигде, особенно в памяти женщины.

- Не уйти ли мне прямо сейчас?

Адам вышел на двор. Небо, покрытое полузабытыми названиями звезд и созвездий, было над ним.

- Плыть бы куда-нибудь по этим звездам... Но куда ж нам плыть? Вслед мертвым? Я готов... И чем он меня может напугать! Я готов к чему угодно, хоть к смерти.

Пустой была земля вокруг Адама, он был один на ней. Полноты приобщения к живым и мертвым жаждала одинокая душа его, о любви тосковало его сердце, предчувствием смерти - великого обещания - томилось оно.

- Herz, mein Herz!

Когда Адам заснул, он увидел голую Любу, гуляющую в саду. Люба сказала ему: "Адам, твое место среди неразумного скота. Ты ничему не научился, ты умирал всего два раза в жизни". Адам во сне готов был умереть еще раз - от неразделенной любви. Умирать не потребовалось. Его разбудил звук выстрела.

- Что? - выбежал из сарая Адам. - Что случилось?

На крыльце дома стояла с ружьем Люба. Воняло пороховой гарью. Люба смотрела в степь, в которой Адам ничего не увидел. Ее волосы были распущенные, они свисали как конский хвост, давно не подрезаемый. Каким-то ночным, низким голосом она сказала:

- Овчарка, наверное... С колбасного цеха... В селе цех закрыли, а она привыкла мясом питаться. Теперь бегает охотится. В селе теленка загрызла. Ты вот что... Развяжи мне кочережку. Я заснуть не могу, все думаю, что я забыла.

- К черту кочергу! - сказал Адам, схватил Любу в охапку и поволок в дом, рыча от боли.

Люба впилась ему зубами в плечо...

И пошло времечко, пошли дни, наполненные простыми трудами, обильными застольями, приступами страсти, провальными, без снов, ночами. Как-то, насытившись завтраком, сидел Адам на кухне, наблюдал, как Люба варит кизиловое варенье, поедал пенки с этого варенья и думал: "И что еще мне нужно!" Зачем-то он крутанул ручку радиоприемника, обычно молчавшего. Он послушал радио со вниманием, с каким никогда его не слушал, и закричал:

- Parbleu! Черт возьми!

- Адам! - строго сказала Люба. - Ты ругаешься.

- Да как же не ругаться! - вскочил с места Адам. - Ты послушай, что они говорят! Английский банк решил продать половину своих золотых запасов. Четыреста тонн! От продажи первой партии в двадцать тонн цена на золото на мировых биржах упала на пятнадцать процентов. Что же будет стоить золото, когда они продадут четыреста тонн? Прав Епинохов, прав... Все катится к черту. Последние вечные ценности девальвируются. Где мой рюкзак?

* * *

Адам вернулся в Шумск поздно вечером. Ступив на городские улицы, он увидел столько народу, сколько не увидел бы и в дневное время. Народ с поспешностью боящихся опоздать на какой-то дележ бежал на пожар.

Горело в Шумске в эту ночь здание суда. Новое здание, в котором как раз с завтрашнего дня должны были начать судить шумчан. Строилось оно долгие годы (за это время у некоторых его строителей успело появиться даже не по одному новому дому), сгорало на глазах. Свежепокрашенное, оно пылало фейерверочным огнем. Потушить этот огонь надеялись только дураки Попрыгунчики, с энтузиазмом кинувшиеся помогать пожарникам, у которых и вода не хотела литься, и лестницу заклинило.

Празднично было на пожаре. Бескорыстной радостью были осиянны лица сбежавшихся сюда людей. Печать забот, обид, вражды разгладилась на них, открылась родственность - у всех одинаковым воодушевлением светились глаза. Даже единственный глаз нищего Цмока, обычно мутный, мертвый, ничего не выражающий, блестел тем же воодушевлением - зрением, в котором читалось что-то заглянувшее за предел обыкновенно доступного ему. Так у помирающих открываются вдруг уже похолодевшие веки и виден взор человека, узревшего в том, что ожидало его, не вечный мрак, но вечное озарение. Созерцающие пожар дышали жизненной мощью огня, и ближе всех к огню тянуло больных из соседней больницы, которые, казалось, все сбежали сюда. Они, забыв про свои костыли и немощи, расталкивали здоровых, пробираясь поближе к пожару. Явился с мешком мусора юродивый Алеша и бросил его в огонь.

Адама потянуло в огонь, как тянет человека - грузного плотью, но душой помнящего о своей летучей сущности - в бездну. Песня поднималась в нем, вознося его на огненных крылах. Огонь ревел многоголосо, рвался в небо и мгновенно преображал тяжелое в невесомое. Завороженный огнем, чувствуя в себе вдохновенную легкость, с какой он, бывало, поднимался из-за праздничного стола, чтобы пуститься в пляс, Адам закричал в самозабвении: