Федор Сологуб - Том 4. Творимая легенда

Триродов подходил от пристани к народному дому. В это время Глафира Павловна Конопацкая ехала в своей коляске мимо народного дома к поздней обедне в монастырь. На пароходе со всеми ей было противно. Она говорила:

— Мужиков много. Скверно пахнет. У меня нервы так слабы.

Конопацкая была в белом нарядном платье. Белая шляпа с розовыми мелкими цветками, белые перчатки, белый зонтик, белые цветы у пояса — совсем как невеста. Пахло от нее дорогими, но противными духами. С нею сидел Жербенев в белом кителе с погонами отставного полковника.

Они увидели Триродова в Летнем саду, на площадке перед народным домом. Жербенев сердито заворчал:

— Господин Триродов в народный дом припожаловали. Что ему здесь понадобилось еще?

Конопацкая всмотрелась в Триродова. Заволновалась. Сказала с волнением:

— Для пропаганды, конечно.

Жербенев сказал тихо:

— Боюсь, что вы правы, как всегда. Идет поганить святое место, бунтовать наших барышень.

Конопацкая, бледнея и краснея, говорила:

— Я не могу, Андрей Лаврентьевич, как хотите. Это выше моих сил — проехать мимо, когда я вижу, что этот ужасный человек входит в дом, где идет наша святая работа. У меня сердце не на месте. Я выйду.

Жербенев сказал:

— И я с вами.

Они оба пошли в народный дом. Триродов уже был там. Он быстро шел по залам просторного, красивого, светлого здания, направляясь в читальню. Конопацкая и Жербенев тихими шагами крались за ним. Им захотелось подслушать его крамольные слова.

Триродов пока ни с кем не заговаривал. Он шел, окидывая беглым взглядом стены. На деревянном кронштейне стоял бюст Гоголя. Один только раз Триродов остановился у висевшей на почетном месте скрижали, чтобы прочесть начертанные на ней слова о наказании по всей строгости закона участников аграрных беспорядков.

Против входа в партер театра в двух комнатах помещались книжная торговля и читальня. В первой комнате продавались дешевые брошюрки. Здесь было много сказок и нравоучительных историй. В читальне были такие же дешевенькие и по большей части плохонькие книжонки. Газеты выписывались только реакционного направления: «Свет», «Московские Ведомости», «Душеполезное Чтение», «Досуг и Дело», «Скородожский черносотенный листок», еще несколько таких же из столиц и из соседних губерний.

Триродов перебирал газеты в читальне. Он спросил зеленолицую барышню в очках, сидевшую за прилавком:

— Вы здесь каждый праздник?

Барышня уныло ответила:

— Нет, мы по очереди. Сегодня я дежурю до четырех часов, а моя товарка поддежуривает до двенадцати.

Она показала остреньким подбородком на другую барышню, которая копошилась у книжного шкапа, близоруко обнюхивая книжки. У этой поддежуривающей была повязана платком левая щека с флюсом. Пахло от нее карболкою и нафталином.

Триродов спросил дежурную барышню:

— Можно взглянуть на каталог?

Унылая барышня равнодушно и вяло проговорила:

— Каталога еще нет. Каталог есть только у попечительницы. Мы так помним.

На лице ее все явственнее проступало выражение скуки. Триродов сказал:

— У вас, барышня, хорошая память. А есть у вас сочинения Пушкина?

Скучающая барышня принялась перечислять:

— «Сказка о рыбаке и рыбке», «Полтава», «Борис Годунов», «Капитанская дочка», «Песня о купце Калашникове». Нет, — поправилась она, — это уж из Лермонтова.

Триродов спросил:

— А полное собрание Пушкина есть?

Скучающая барышня посмотрела на него с удивлением. Отвечала:

— Нет. Зачем же? Для нас это не требуется.

Триродов продолжал спрашивать:

— А из новых писателей есть кто-нибудь? Например, что-нибудь Горького?

На лице дежурной барышни изобразился ужас. Роняя выражение привычной скуки, она покраснела, заморгала часто, как обиженная, и воскликнула:

— Горького? Ой, нет! Как можно!

Барышня, пахнущая нафталином, быстро подошла к своей товарке. Унылая дежурная в ужасе шептала ей:

— Горького спрашивают!

За полуоткрытою дверью слушали Конопацкая и Жербенев. Переглядывались. Конопацкая сказала зловещим шепотом:

— Вы слышали? Нет, я больше не могу.

Они вошли в читальню. Жербенев остановился у дверей. Знаком подозвал к себе барышень. Зашептался с ними. Конопацкая поспешно подошла к Триродову. Она заговорила с любезною улыбкою:

— Какая приятная встреча! Я очень польщена, Георгий Сергеевич, что вы захотели нас посетить. Я вам все покажу. Ведь вы знаете, я здесь попечительница.

Триродов улыбался и благодарил. Он сказал:

— Хотелось бы и в читальне, и в книжном складе видеть более широкий выбор.

Глафира Павловна бледнела от злости. Но, помня долг попечительницы-хозяйки по отношению к гостю, она говорила ему тоном любезного объяснения:

— Ах, помилуйте, Георгий Сергеевич, поверьте, мы знаем, что делаем. Темному русскому народу только это и надо.

Триродов возразил:

— Маловато. Одних душеспасительных книжек народу недостаточно.

Глафира Павловна закипятилась. Она взволнованно спрашивала:

— А что же прикажете ему давать? Революционную литературу?

— Зачем же революционную? — сказал Триродов. — О такой литературе другие позаботятся, а вы…

Конопацкая, перебивая его, кричала:

— Нет, простому народу нельзя давать революционную литературу! Нас за это закроют, как вашу школу хотят закрыть. Мы не можем этим рисковать. Это было бы против нашей совести, против наших убеждений. Рабочие и так волнуются, потому что на фабриках везде агитаторы.

Жербенев, нашептавшись с обеими девицами, подошел к Глафире Павловне. Барышни остались у дверей. Они стояли вытянувшись, как солдатики в юбках. Их раскрасневшиеся лица с вытаращенными от усердия глазами казались разом поглупевшими и взмокшими. Нафталин и карболка, смешавшись с запахом духов Конопацкой, благоухали нестерпимо.

Глафира Павловна повернулась к Жербеневу и говорила с тою же запальчивостью:

— Вот, извольте радоваться! Господин Триродов требует, чтобы мы давали народу революционную литературу, чтобы мы обучали рабочих забастовкам. Как это вам понравится!

Триродов, улыбаясь, возражал:

— Извините, Глафира Павловна, — ничего подобного я не говорил.

Конопацкая заговорила потише:

— Да и вообще мы заботимся. Напрасно вы нас в чем-то обвиняете. Посмотрите на наш театр, на танцевальный зал, где мы делаем вечера для портних и горничных. И они очень ценят наши заботы о них.

Из окна было видно, что к пристани подходит пароход от города. Триродов воспользовался этим, чтобы проститься с Конопацкою и с Жербеневым.

Конопацкая шипела вслед ему:

— Я совсем расстроена. Ужасный человек.

Триродов опять сел на пароход. Скоро золотые главки монастырских церквей показались на высоком берегу.