Федор Сологуб - Том 8. Стихотворения. Рассказы

— Мама, в тебе нет никакой последовательности: сегодня так, завтра иначе. А вот у отца всегда одно и то же, что вчера, то и сегодня.

Елена Юрьевна то хмурилась, то улыбалась и говорила:

— Ты, Гришка, кажется, чувствуешь недостаток родительской строгости? Так вот погоди, отец вернется, за все сразу высечет. Будешь доволен!

Гриша досадливо краснел.

— Мама, — говорил он, — отец вернется, так его что ж огорчать? Я веду себя в общем не плохо и тебя слушаюсь. Тебе на меня жаловаться не придется.

— Ты много рассуждаешь, — отвечала мать, — и мне с тобой некогда.

Да Гриша и сам знал, что мама очень занята.

Уже в начале декабря Гриша услышал разговор о елке, — очень неприятный разговор. Услышал отрывок разговора, случайно. Что-то понадобилось спросить у матери, и он пошел искать ее.

В гостиной у Елены Юрьевны сидела одна из ее подруг, Анна Александровна Латанская, молодая, белоликая дама с ленивыми и нерешительными движениями. Она тоже была жена присяжного поверенного, но ее мужа не взяли, — он был для этого стар и тяжел. Говорили о разном. Елена Юрьевна услышала из соседней большой комнаты приближающийся знакомый скрип на гладко натертом паркете голых Гришиных ног: дома Гриша всегда ходил босой, иногда так выбегал и на снег ненадолго, гордясь тем, что он — спартанец, сильный и закаленный. Подумав о Грише, Елена Юрьевна вспомнила о приближающихся праздниках и спросила:

— Ну, как в этом году елка? У вас будет? Как всегда?

Латанская нерешительно пожала круглыми плечами и сказала:

— Да уж не знаю, право. Говорят, что елка — немецкий обычай. Я слышала, что и не позволят рубить елки. Пожалуй, не будем делать.

— Да, — сказала Елена Юрьевна, — и я думаю, лучше эти деньги на елку в окопы послать. Не позволять едва ли станут, но не такое настроение.

В это время в комнату вошел Гриша. Он услышал эти слова. Удивился немного, но сейчас же, подумал: «Отца нет, так уж какая была бы елка!»

Латанская, улыбаясь, посмотрела на его коротко остриженную голову, на его серенькую мягкую курточку с белым длинным галстуком, на его стройные, сильные ноги, и спросила:

— А что Гриша на это скажет?

Елена Юрьевна вздохнула, улыбнулась.

— Он у нас — спартанец. Думаю, сам откажется. Но если он захочет, конечно, елка будет, как всегда, под Новый Год.

Гриша поцеловал у гостьи сладко пахнувшую руку и сказал:

— Конечно, лучше эти деньги послать на елку в окопы. У нас все есть, а бедным солдатам холодно.

— Конечно, — сказала Латанская, — это — верно, Гриша.

И, обратясь к Елене Юрьевне:

— Молодежь так отзывчива ко всему этому, так работает и помогает, — сердце радуется, глядя на них.

Больше об этом не говорили. Только через несколько дней сам Гриша напомнил, что пора посылать елочные деньги. Тогда, не откладывая дела, Елена Юрьевна с Гришею сосчитали, сколько могла бы стоить нынче елка и отнесли эти деньги знакомому литератору, сбиравшему пожертвования на рождественский подарок солдатам.

Когда Елена Юрьевна и Гриша возвращались домой, швейцариха, жена запасного, заменявшая своего ушедшего на войну мужа, сказала Елене Юрьевне:

— И чего это все господа придумывают? Уж так рассчитывала для Петяйки на теплую курточку, да не туда повернулось. Ничего ему нонче не будет, — ведь вот незадача!

— А что такое? — спросила Елена Юрьевна, остановившись около швейцарской.

Гриша слушал внимательно — Петяйка, десятилетний заморыш, был ему мил.

— Да что, — говорила швейцариха, — пришел сегодня Петяйка в школу, а им учительница говорит: «Милые дети, говорит, дума городская велит вас благодарить, что вы такие выказались очень добрые, от елки в пользу солдатиков отказались». Мальчишки глазами хлопают, а она посмотрела, ухмыльнулась, говорит: «Елки у вас до будущего года не будет, а деньги ваши елочные дума в окопы посылает». Вот и остался мой Петяйка без теплой курточки. Так одно к одному, — и отца нет, и елки Петяйке не будет.

— Пусть он к нам на елку придет, — с размаху сказал Гриша.

И вдруг вспомнил:

— Ах, да и у нас не будет елки!

Елена Юрьевна погладила его по плечу:

— Ничего, теплую куртку Петяйке мы сделаем. Гриша призадумался над швейцарихиным рассказом. За обедом он сказал:

— Ну хорошо, мы нашему Петяйке дадим теплую куртку, а ведь есть такие, которым, пожалуй, никто теплой куртки не даст.

— Что же делать! — отвечала Елена Юрьевна.

— Бедным детям надо устраивать елку, — им теплые вещи дают, — говорил Гриша.

— Теплые вещи солдатам еще нужнее, — сказала мать.

— Правда, — согласился Гриша.

Шли дни. Настали праздники. Лампады теплились, а елки не у всех знакомых были. Ну что ж! Все ж таки кое у кого была елка. Приглашали Елену Юрьевну с Гришею. Говорили:

— Вы сами нынче елки не устраиваете, так у нас побывайте.

Отказываться было неудобно. Если сказать:

— Немецкий обычай.

Отвечали:

— Да уж он обрусел.

Если сказать:

— Война, а мы веселимся.

Отвечали:

— Солдатам легче не станет, если мы нос на квинту повесим.

Да были Грише и другие развлечения.

На третий день праздника от отца пришло письмо, жене и сыну вместе. Как всегда, получение письма было праздником, волнующим обоих. Письмо было длинное, на четырех страницах, писано карандашом. Мажаров писал, между прочим:

«Жалею, что меня не будет на нашей елке. Но душою буду опять с вами. Глазами души буду видеть, как у вас горят огоньки свечек, как блестит и искрится на елке сусальный снег. Снег и у нас будет настоящий, и елки, пожалуй, будут, а свечек зажечь не придется.»

Грише стало как-то неловко. Он сказал:

— Отец и не знает, что мы эти деньги, елочные, пожертвовали, и что елки у нас не будет.

— Мы ему об этом напишем, — сказала Елена Юрьевна.

На том и успокоились. Отцу написали, — как всегда, шесть страничек Елена Юрьевна, вечером, и рано утром последние две странички Гриша. Он же надписал конверт и заклеил его.

Отправляясь утром кататься на коньках, Гриша положил письмо в карман своего пальто, чтобы опустить в почтовый ящик. Почтовый ящик был совсем близко, только перейти через переулок и пройти сажен пятнадцать до угла ближней улицы. Но Грише надо было идти в другую сторону, он торопился застать товарищей, — и так немного опоздал, занявшись письмом, — и потому он решил опустить письмо в другой ящик, где-нибудь по дороге.

О домашней елке не говорили все эти дни.

Днем тридцатого декабря Грише стало почему-то скучно. Мать была в лазарете. Гриша был один. Читал книгу, сидя в своей комнате, скрестив под столом ноги. Читал невнимательно. Думал об отце.

На улице уже темнело. В комнате топилась печка. Гриша оставил надоевшую книгу и подошел к печке. Он любил смотреть на огонь. Дров уже не было, только что сгорели, рассыпались на ровную россыпь углей; цвет их был — расплавленный янтарь, а тени были фиолетовы и казались пятнами жаркой крови. В глубине печки жаркий воздух казался гуще, и казалось, что видны восходящие токи безвидного пламени. Иногда взлетали и опять опускались черные, плоские пепелинки, мелкие, как птицы. И все пространство беспламенно горящих углей казалось раскаленным пожарищем погибшего мира.