Федор Сологуб - Том 5. Литургия мне

К вечеру, прощаясь с нею, сказал ей неведомый возлюбленный:

— Я уйду от тебя навсегда, и ты меня больше не увидишь.

— Кто же ты? — спросила она.

Лицо его было, как ясный лик восходящей зари, когда он говорил:

— Я тот, кто приходит только однажды.

— Каким же именем мне называть тебя, когда я буду о тебе молиться?

И он отвечал:

— Я с тобою всегда буду, и всякая твоя мысль будет молитва, и всякая твоя молитва будет обо мне.

— Что же со мною будет? — спросила она.

И он отвечал:

— Ты родишь сына и в нем узнаешь меня, и он будет тебе солнцем и жизнью.

Где-то недалеко послышались людские голоса и людской смех за деревьями; слышно было, что кто-то идет лесом к берегу. Тогда неведомый возлюбленный поцеловал ее поцелуем долгим и пламенным и быстро пошел от нее прочь. И скоро скрылся за деревьями, а она вернулась в свой скучный дом. И на будущую весну родила сына.

Вот он идет! Вот стал на пороге.

— Жизнь моя! Солнышко мое!

Словно еще ярче стало яркое пылание в камине. Не успела подняться ему навстречу, — уже он обнимает и целует мать.

— Греешься, мамочка? Пусти и меня погреться. На дворе мороз ух какой!

Смотрит на маму пытливым взором, — и покраснела мама опять.

— Ты сегодня румяная, мамочка.

— Солнышко мое, оттого, что ты со мною.

А в ушах ее все звенит его вчерашний вопрос. Неужели опять спросит?

Первый раз спросил ее вскоре после того, как она ушла с ним от мужа. Долго рассматривал карточки в альбоме, потом неожиданно спросил:

— Мама, кто мой отец?

Так неожиданно было услышать от двенадцатилетнего мальчика этот вопрос, что ее в жар бросило. Засмеялась принужденно, обратила в шутку. Мальчик покраснел, замолчал. И вот почти два года не говорил об отце.

А вчера опять неожиданно:

— Мама, я думаю, что твой муж мне не отец.

Мать зарделась:

— Солнышко мое, что ты говоришь!

— Зачем же ты ушла от него?

— Солнышко, разве нам так не лучше?

— Лучше, мамочка, но ведь это же и показывает…

Но мать остановила его:

— Не будем сегодня говорить об этом.

Сын замолчал. А она вечером, ночью, утром все думала, сказать ли мальчику правду или промолчать. И не знала как быть.

Неужели сегодня он опять заговорит о том же? И он начал:

— Мама, у тебя лицо прекрасное и чистое, как у святой, и никто не скажет о тебе худо. Ты — тихая и кроткая, как ангел воплощенный.

— Солнышко мое, не хвали меня, — остановила она сына.

Он упрямо сдвинул брови и продолжал:

— А под этою ангельскою личиною ты что таишь, мама? Я хочу знать.

— Солнышко, ты опять о том же.

— Да, мамочка, о том же.

— Но я же тебе сказала вчера, что не хочу говорить.

Он сидел у ее ног на скамеечке и смотрел на рассыпающиеся угли, на веяние жаркого пламени над ними.

Мальчик задумчиво сказал:

— Точно красные бесенята скачут. Злое дело гибели и разрушения творят, — а мы греемся. Я иногда думаю, и мне как-то странно становится, мамочка: если бы не было зла, этой раскаленности огненной, может быть, и счастья нашего не было бы.

Вспоминая слова, сказанные ей тогда неведомым ее возлюбленным, тихо сказала взволнованная мать:

— Зло добру служит, и демоны поклоняются Всевышнему.

Мальчик поднял на нее глаза, и лицо его пламенело, и глаза сверкали. И она почувствовала, как будто острые мечи пронзили ее сердце. А сын говорил:

— Молчать о святыне, молчать и о позоре. А ты о чем молчишь?

— Кто дал тебе право спрашивать? — строго сказала мать.

— Я чувствую в душе моей силу очень большую. Откуда она, — добрая или злая? Отчего мне так радостно жить и не страшно зла и гибели? Отчего я хочу сделать так много, много, хоть бы за это пришлось мне идти на мучения, на смерть. Откуда мне это?

Мать молчала. Он встал перед нею, взял ее руку движением быстрым, словно повелительным, и сказал с великою силою:

— Если не хочешь сказать, кто мой отец, скажи мне, кто ты сама, — мать или блудница?

Она порывисто вскочила со своего места, схватила сына за плечи, крикнула:

— Мальчишка, что ты говоришь! Ну хорошо, хорошо!

И повела было его к дверям. Но посредине комнаты остановилась, всмотрелась в лицо сына, — оно было спокойно и почти радостно, и глаза его смотрели на нее зорко и пытливо, словно видели в глубине ее души ее сладостную и страшную тайну.

Она заплакала и засмеялась, обняла сына и шепнула ему радостно:

— Солнышко мое, я тебе все расскажу, ты поймешь меня.

Самый темный день северной зимы клонился к вечеру, и на улицах и в магазинах громадного города уже зажглись веселые огни, когда молодая девушка, Маргарита Полуянова, торопливо поднявшись по трем ступенькам с улицы, вошла в банкирскую контору «Клопшток, Ленц и К о». Худенькая, высокая и бледная, она все так же, как и на улице, торопливо шла мимо загороженных деревянною решеткою касс и конторок с разными над ними надписями, — шла в самый дальний угол конторы, где на белом картоне, прибитом сбоку к двойной, солидной, как все здесь, конторке, видна была громадная черная цифра 13, а на матовом стекле черная надпись говорила: «Залог, выкуп и перезалог».

Здесь Маргарита остановилась. Она вытащила из кармана старенькой короткой жакетки коричневый кошелек с расхлябанною застежкою и достала оттуда квитанцию. Молодые люди за конторкою были чем-то озабоченно заняты, и прошло минуты две или три, прежде чем один из них подошел к Маргарите. Она стояла боком к решетке, опираясь локтем на ее широкий верх, от нечего делать осматривала хорошо уже знакомую ей обстановку конторы и думала о чем-то тревожно и смутно.

Все вещи, которые она видела, были не новы, но очень прочны и очень солидны, и потертость их как бы особенно указывала на солидность давно существующей фирмы, имеющей хорошее имя, обширный круг клиентов и делающей превосходные операции, преимущественно по продаже и покупке процентных бумаг и по онкольным счетам. Характер всей обстановки выражал золотую середину между щеголеватою новизною недавно-возникших предприятий, в долголетнем существовании которых еще никто не уверен, и убогою, поддельною роскошью предприятий, явно для посвященных клонящихся к упадку. Здесь дело говорило само за себя, и потому не надо было прельщать случайных и неопытных клиентов рыночным великолепием столярного и арматурного модернизма или дешевым лаком нарочной новинки.

Было очень светло, — много над кассами и над конторками висело ярко горящих ламп. Но это не было мертвенно-щегольское электричество: старый, добрый газ, зажигаемый какими-то старыми, хитрыми приспособлениями, давал свет теплый, веселый, успокоенно домашний.

Служащие, все больше немцы, одеты были запросто, в пиджачках. Но у всех у них был упитанный вид, и, глядя на них, каждый почему-то вспоминал хорошее мюнхенское или пильзенское пиво, добрые немецкие сосиски с жареною капустою, сосновые фуфайки доктора Егера, гимнастику по Мюллеру, раскатистый гул шаров на кегельбане и прочее все такое же гигиеничное и благополучное.