Николай Некрасов - Том 7. Художественная проза 1840-1855

— Ты что-то сегодня рассеянна… Как тебе показалась драма? — сказала Вера Леонтьевна, стараясь замять неприятный для нее разговор. — Зеницын играл прекрасно!

— О, без сомнения! Он очаровал меня!

— Ну, не очень очаровывайся… Помни, что ты вдова. Иное дело девушка: она может предаваться влечению своего неопытного сердца… Не заметила ли ты, он, кажется, что-то робел со мною, голос его дрожал, когда он говорил о любви?

— Как же, заметила… Он решительно влюблен…

— Ну, бог знает; только не советую тебе думать о нем: нет ничего ужаснее безответной любви… Вот Хламиденко; он и давеча говорил…

Вбежал Стригунов и объявил, что пора выходить. Вера Леонтьевна убежала на сцену. Задумская осталась одна. Слова Зеницына: «Будь моею, подари меня своей любовью!» — не выходили из ее головы. Ей почему-то казалось, что они относились к ней, несмотря на то что были сказаны на коленях пред ее тетушкою в виду множества зрителей. Она замечталась. Зеницын, в прекрасном итальянском костюме, который живописно обрисовывал его талию, с страстным, умоляющим взором, с словами любви на устах, живо представился ее воображению. Его упоительная, сильная речь, полная страсти и преданности, лилась рекою в ее жадный слух; его глаза сверкали пламенем, обличая душу сильную и высокую, способную любить беспредельно, вечно… Она слышит биение его сердца, пьет его дыхание, наконец чувствует жгучую сладость его поцелуя… До чего не доводят мечты?.. О, как он свеж, как пылок поцелуй его! Здесь в первый раз Задумская решила, что лучше иметь мужа-ребенка, чем мужа-глупца, что прежде для нее казалось совершенно одно и то же. Видение не исчезало, она продолжала поглощать его глазами, предаваясь упоительному обману чувств, забыв всё на свете… Вдруг послышался тихий шорох шагов. Она подняла голову… Зеницын, не мечтательный, действительный Зеницын стоял перед нею в том же самом положении, как она воображала его себе, с тем же кротким, умоляющим взором; даже костюм его был тот же самый.

— Простите мою неосторожность… Я помешал вашему уединению, — сказал он с замешательством.

— Я очень рада, что нашла случай поблагодарить вас за удовольствие, которое доставила мне ваша прекрасная игра.

— И вы с благодарностью!.. Право, я не знаю, куда мне деваться от благодарности… Когда я кончил, голова моя горела, чувства просили покоя, мысли уединения; вдруг благодарность, под видом нескольких самодовольных, плотно пообедавших существ, обступила меня со всех сторон. Я убежал в сад — там поймала меня благодарность в особе хозяина; я сюда — здесь также благодарность и, к несчастию, точно такая же.

— Но может ли быть иначе?.. Вы играли так хорошо, в вас было так много души, чувства, очарования, что, несмотря на несносные кричанья Хламиденко, который всё портил, нельзя было не увлечься…

— Как? Игра Хламиденко вас не растрогала?.. Вы не разделяете общего мнения, что он играл превосходно?.. Вас не поразила его энергия, его вдохновение?

— Разве это вдохновение?

— А как же?.. Что же оно по-вашему?

— Какой вопрос!.. Вдохновен только тот, кто способен увлекаться до восторга чем-нибудь…

— Или кем-нибудь?

— И увлекает в то же время других…

— Прекрасно! Но разве Хламиденко не увлекает? Помните ли, как всё оживлялось, когда он начинал говорить? И как говорил он! Он задыхался от жару; глаза горели…

— Полноте! Его восторг не более как прилив крови к голове и сердцу…

— Хорошо. Положим, что это не вдохновение, а прилив крови к голове и сердцу, предполагаемым у господина Хламиденко; но он все-таки увлекает…

— Меня он только смешит.

— Странно! Значит, вы не так понимаете слово «увлекать», как господа, которые давеча осыпали рукоплесканиями господина Хламиденко?

— Не знаю, как они понимают его. Но, по-моему, увлекать значит заставлять других думать и чувствовать так, как мы думаем и чувствуем.

— Разве это возможно?

— Вы сегодня доказали, что возможно.

— В самом деле?.. Что ж! Может быть, человек и владеет такою способностию; может быть, частица ее досталась и на мою долю… Но жаль, что эта способность только во время роли не оставляла меня. А как бы иногда дорого я дал за нее! Бывает и со мной, что кровь прильет к сердцу: так много слов, так много мыслей роится в голове; хотелось бы их высказать…

— Что ж? Маленькое усилие над собой, и как не сказать того, что думаешь?

— Сказать нетрудно, но трудно пробудить сочувствие в ком бы хотелось.

— Говорите смело и откровенно, и вас всегда выслушают.

— Выслушают, но поймут ли? но ответят ли?..

— В таком случае нужно быть готовым ко всему.

— И говорить смело, — даже тогда, когда знаешь, что слова твои могут вызвать ответ, решающий судьбу всего будущего, счастие целой жизни?

— Вы мужчина и боитесь неудач!

— Говорить, когда любишь; сказать: я люблю вас, люблю давно, с первой встречи… но я не смел, не мог говорить вам о любви моей, потому что ни в поступках, ни в словах, ни в глазах ваших не встречал никогда малейшего признака участия…

Случай, как мы видим, дав разговору такой странный оборот, сделал то, на что так долго не мог решиться Зеницын. Александра Александровна давно уже догадалась о намерении Зеницына, однако ж неожиданный переход его несколько изумил ее. Она пристально взглянула в лицо Зеницына.

— Я люблю вас, люблю беспредельно, — продолжал он голосом нежным и умоляющим.

— Охотно верю, — сказала Задумская, снова взглянув пристально в его лицо, — ко скажу откровенно: я боюсь любви. Может быть, — продолжала она с важностью профессора, опытного в своем деле, — может быть, ваша привязанность, о которой вы говорите, есть только упрямство, свойственное мужчине, когда он стремится к своей цели. Когда же цель достигнута…

— О нет, нет! клянусь вам! Не мучьте меня. Скажите, советует ли вам сердце ваше любить меня…

— Любить вас? Да, я…

Она в третий раз взглянула на Зеницына и протянула к нему руку.

— О, решайте же скорей мою участь… Или умертвите презрением, или подарите любовию! — воскликнул Зеницын, покрывая поцелуями руку Задумской.

Вдруг лицо Александры Александровны страшно изменилось. Сперва ужас, потом изумление, досада, злость отразились в чертах ее. Она быстро оторвала свою руку от губ Зеницына, отскочила от него на середину комнаты и начала громко, неистово аплодировать.

Долго аплодировала она. Изумленный Зеницын тщетно искал в глазах ее разгадки странного поступка.

— Браво, браво, мсье Зеницын! — наконец вскричала она голосом совершенно спокойным и твердым, стараясь скрыть свое замешательство. — Вы идете вперед: теперь сцена вышла у вас гораздо лучше, чем давеча; вы сделали быстрые успехи. Но мне кажется странною охота так долго рисоваться в театральном костюме; конечно, он к вам идет, вы играете прекрасно… вы прекрасный актер…