Владимир Короленко - Том 3. Рассказы и очерки

— Превосходно! — сказал экспансивный Грегуар, вскакивая со стула. — Ну, и что же?..

— Да что же, — дуэль. Оба учились в одном университете, только Граматин лет на двадцать ранее… Ну, два бурша… Час и место… рапиры… Их предложил на свое несчастье сам Смирнов.

— Неужели Граматин убил его?

— Нет, только после дуэли у Смирнова оказался отрезанным самый кончик носа… Положим, хирурги ему опять этот кончик пришили… И, представьте, — даже пришили недурно. Однако… карьера его оказалась совершенно испорченной… Точно вместе с кончиком носа Граматин отрезал у него драматический талант…

Грегуар опять захохотал:

— Ну, послушайте! Ну, это невозможно… Вы нас просто дурачите…

— Я вам рассказываю то, что было. И что же тут невероятного? Артистический талант, — это своего рода двусторонний гипноз. Артист гипнотизирует массу, а она обратным, так сказать, током гипнотизирует его самого. И у Смирнова этот самогипноз был в степени превосходной. Первый любовник!.. Он был уверен, что он Адонис. И в жизни, и на сцене. Манера у него была чисто кавалерийская: шел уверенно в атаку в самообаянии красоты. И особенно гордился — носом. А тут — чувствует: уязвлен в самое ответственное, так сказать, место. Стал все смотреться в зеркало и щупать кончик носа. Товарищи, вдобавок, народ подлый. То и дело пристают с вопросами: «Ну что, ну как?.. Покажите, пожалуйста…» — «Удивительно, — ведь совсем почти незаметно». — «Нет, все-таки заметно…» — «Говорят, со временем станет лучше». — «Нет, со временем станет хуже…» Ну, и т. д. Бедняга сосредоточился весь на этом: стал спрашивать у посторонних, как они находят его нос, и понемногу обратился в посмешище. На сцене тоже потерял весь апломб, ежился под биноклями, отворачивался… Одним словом, потерял эту гипнотическую уверенность в своей власти над публикой, а с нею потерял и власть.

— А Любецкая?

— Ну, она еще до дуэли, непосредственно после скандала, очень холодно просила его не приходить к ней больше… Вот, господа, и вся история. А теперь давайте опять скучать. Я — за свой пасьянс. Грегуар, посмотрите в окно: дождь?

— Дождь, — безнадежно сказал Грегуар. — Э! Да что это? Кажется, судьба посылает нам еще кого-то.

Да, что такое в самом деле талант? И может ли глупец быть талантливым человеком?

Несомненно, может. Талант, по чьему-то (может быть, и моему собственному) выражению, часто похож на драгоценный груз, который судьба возложила на спину осла.

Есть всякие таланты, — не только в литературе и искусстве. Человек скачет, стоя на спине лошади, между пятками он держит шар от бильбоке, а стерженек приделан у него к носу. На всем скаку он поддает шар пятками — высоко кверху, и своим отверстием шар попадает ему на нос. Это несомненный талант, почти гениальность мускулов и двигательных нервов. Она накоплялась предками жонглера в течение поколений, как предками Ньютона накоплялась для него способность наблюдения и обобщений…

Я знаю даму сорока шести лет, которая имеет вид семнадцатилетней: тот же цвет лица, тот же взгляд, недоумевающий и невинный, та же манера держать себя, та же наивность… — нет, наивность значительно больше. Говорят, это стоит ей многих усилий, — скульптурных, артистических и всяких иных. Многие знакомые полагают, что этого объяснения достаточно: «Старая дура, дескать, которая подкрашивается каждое утро…» — Позвольте, однако. Дело не так просто. Мы видим много «старых дур», оскорбляющих зрение грубыми приемами поддельной молодости. Более умелая имитация?

Вот уже и талант. Художественная скульптура, художественная окраска, потом художественная игра молодости, — все это таланты, но таланты только служебные, — они все служат одному господствующему таланту, — таланту живучей женственности и юности женского чувства…

— ?

— Конечно. Посмотрите на глаза: ведь их можно только подрисовать, но не осветить, не заставить сверкать и темнеть, манить, обещать, отталкивать… Пока у женщины такие глаза, — она молода, а цвет лица или морщинки — только случайные недочеты, которые она вправе исправить, как фотограф ретуширует портрет, не устраняя сходства… Попробуйте изо дня в день, недели, месяцы, годы, играть несвойственную вам роль, — вы увидите, что это вам не под силу. Но когда женщина, все равно во сколько лет, все еще чувствует в себе эту силу производить иллюзию, когда она готова к ней каждую минуту… нет, это сама натура, и не говорите мне, что она красит волосы… Если это и глупо, то разве потому, что, вероятно, с седыми волосами она была бы еще красивее и привлекательнее, но у нее есть свой женский талант, и она будет молода до тех пор, пока ей не изменит сила — желать этого…

В одном приволжском городе я знал исправника. Это был человек самого ординарного полицейского вида, и все его считали феноменально глупым. Пожалуй, это была правда: трудно было представить себе человека глупее в обычных сношениях уездно-городского обихода. Пока он являлся в клубе, за бильярдом, во время разговоров за буфетом или за чайным столом в гостях, — перед вами был самый банальный дурак, некоторые речения которого давали пищу уездному остроумию. Но… все это только до тех пор, пока… «не требовал поэта к священной жертве Аполлон»… Его священная жертва была служба, то есть «сбор податей» и «водворение порядка» в крестьянской массе. Тут его таланты просыпались внезапно, — именно, «как пробудившийся орел». Начать с того, что он весь преображался. В «нашем» обществе он обладал походкой военного и отчасти светского человека, — гибкой в носках и с грациозными движениями стана. Но вот, он кончил с вами беседу a parte [21] Наедине (франц.). в отдельной комнате. Перед крыльцом позвякивает колокольчик, и бравый урядник пришел доложить, что все готово. Последнее пожатие вашей руки — и знакомый вам образ куда-то испаряется. Грациозность походки, гибкость носка, волнистые движения стана исчезли. Иван Спиридонович внезапно окаменел, превратился как бы в паралитика. Зрелище до того внушительно и отчасти трагично, что сотский, подающий шубу, уже дрожит, и даже у урядника, обматывающего шею его высокоблагородия теплым шарфом, слегка вздрагивают руки. Старшина с урядником подхватывают его под руки, сотские и десятские распахивают двери, общее трепетное благоговение, начиная от порога комнаты, так и веет до самых саней. Боже мой, как трудно Ивану Спиридоновичу сесть в эти сани. Его бережно подсаживают, подымают, вносят, сажают, точно причудливый драгоценный тюк, на котором написано: «осторожно» и «верх». И у всех в это время на лицах выражение необыкновенного участия и испуга. Даже не участвующий в процессе волостной рассылка являет на своем лице такую смену выражений, точно вот-вот сейчас Ивана Спиридоновича уронят, и он расшибется вдребезги, как хрупкое стекло. А вслед за этим произойдет взрыв, от которого неминуемо погибнет вселенная… Зато, — какой вздох облегчения, когда все обошлось благополучно, и — какой трепет у следующего волостного правления.