Николай Некрасов - Том 8. Проза, незавершенное 1841-1856

— Знаю, как не знать! — отвечал, приободрясь, ямщик. — Двадцать раз езжал.

И поехали.

А всё же тонкий человек в настоящем случае был едва ля не прав.

В образованном классе редко можно сделать верное заключение о качествах человека по его наружности; таи н плюгавенький иногда изловчится так, что куда твои саженные богатыри. Но в простом классе наружность надежная мерка. Коли смотрит молодцом, значит, знает свою силу, пробовал и упражнял ее, и сам уверен в ней, в добрые люди скажут: жди решительности, смелости, которая города берет, вдохновения минуты, — с таким не пропадешь, в какую беду ни попади; что ни заставь, такой сделает хорошо и в трудном случае найдется: дело бывалое! А коли мал да тщедушен, то берегись: характера у такого наверно нет, — их бойкость развивается по мере сознания силы физической. Еще хуже, если заметишь признаки меланхолического темперамента, неопределенный взгляд, рассеянность, — тут уж совсем беда! Из такого, может быть, вышел бы хороший учитель или даже самостоятельный ученый, но сохрани бог своротить с таким в темную ночь на проселок, пуститься в ветреную погоду через бурливое озеро; поехать он поедет: другие ездят, а ведь он такой же мужик, как они, — как же ему не ехать? Но доведись беда, он первый взвоет, так что вам <���же> и придется его утешать. Как есть рохля, тетеря либо божевольный какой. А что такое рохля и другие сейчас употребленные слова? Народ редко выражает свои приговоры о людях с определительностию, принятой в других классах; дурак, подлец почти не употребительны в его словаре; у него свои условные определения личностей, замечательные какой-то деликатной уклончивостью, которая, впрочем, не лишена меткости, заменяющей жесткую определительность приговоров образованного класса. Тетеря, ворона, сорока, пропащий человек, вахлак, войлок, увалень, рохля — все эти названия и множество подобных беспрестанно слышатся на языке народа, и по ним он расценивает окружающие его характеры, может быть, еще вернее и точнее, чем общество, щедрое на резкие эпитеты. Не мешает заметить, что неблагозвучные слова — ерник, шильник, шаромыжник, мазурик, жулик — вовсе не принадлежат народу, а только городу и рынку. Человека недальнего и бесхарактерного, нестойкого в слове не с дурного умысла, а по слабости, народ зовет божевольным, грубого и бешеного — нравным, а о человеке щедром, правдивом, великодушном прекрасно и сильно говорит — душа божеская.

Первые двадцать верст было еще светло, и ехали сносно, хотя тарантас изрядно поталкивало и колеса вязли по ступицу; следующие восемь верст достались труднее, совсем стемнело, небо заволокло тучами, накрапывал дождь.

— Если надоело ехать, то можно переночевать здесь, — сказал Тростников, завидя впереди огоньки деревни.

— А ты как думаешь?

— Мне всё равно.

— Ямщик! — закричал Грачов. — Смотри, знаешь ли дорогу? Темно, не сбиться бы! Дальше будут деревни?

— Нет, дальше деревень не будет. Теперь прямо в Мстеры, двенадцать верст осталось.

— Да какова дорога?

— Дорога всё такая же.

— Вот люди где ночуют, — сказал Грачев, заметив перед одним домом деревни распряженную повозку.

— А вам угодно ночевать здесь? — с живостию спросил ямщик.

— Да завтра довезешь ли в одну упряжку до Шуи?

— Нет, великонька будет упряжка. Доедем! И ямщик прикрикнул на лошадей,

— А всё же смотри, не лучше ли остановиться, — сказал Грачов. — Если нетвердо знаешь дорогу…

— Знаю! — сказал ямщик.

Поехали; но через четверть часа ямщик слез и пошел ощупывать кнутом и ногами дорогу.

— Ну что, сбился?

— Нет, дорога, — отвечал ямщик.

Однако ж, проехав не более полуверсты, он опять слез и опять пошел.

— Дорога, всё дорога, — сказал он, возвратись к тарантасу.

— Право, не велеть ли ему воротиться? — спросил Грачев своего спутника.

Тростников молчал. Ямщик ехал дальше. Протащив путешественников с полчаса по невероятным рытвинам, косогорам и промоинам, он в третий раз слез, отправился вперед и пропал.

Возвратись не ранее как через полчаса, он молча двинулся и тотчас же попал в такую рытвину, что тарантас чуть не повалился.

— Стой! Стой! — закричал Грачов. — Сбился, разбойник! Пошел назад, в деревню!

— Как сбиться! Одна дорога — никак не можно сбиться. Доставлю, ей-богу, доставлю! Вот только маненечко…

И ямщик, вместо того чтоб ехать назад, повернул только немного влево и ехал вперед.

Грачов молчал.

Влево точно была неизвестно какая дорога, и путешественники с час медленно ползли по ней, в чаянии скорого ночлега. Вдруг ямщик круто осадил лошадей с торопливым криком: прр!

— Опять сбился! Как же ты уверял, что знаешь дорогу?

— Знаю. Ей-богу, знаю… Да сами изволите видеть, какая темень. Кто ее разберет — всё была дорога, а вон гляди: болото! Вот те и раз, — продолжал ямщик, забежав вперед болота, — перевалено березником… У, да сколько его, березнику… у! Стало, езды тут нет… Не туда утра-фили…

— Пошел же назад, в деревню!

— Назад? Да как же назад теперь?.. Да назад теперь дальше будет… и до утра не добьешься… Вот напасть так напасть… господи!

Ямщик окончательно пал духом. Всё население тарантаса отправилось искать дорогу, но поиски были напрасны.

Приятели наши поздно увидели, что ямщик их именно был то, что называется рохлей. Не то чтоб он был дурак, нет, из него, может быть, вышел бы хороший учитель или даже самостоятельный ученый, но в ямщики он, видимо, не годился. Еще когда запрягал он лошадей, какой-то мужик, натягивая за него супонь на хомуте коренной, попотчевал его этим названием, и оно теперь пришло в голову путешественникам. Они вспомнили его несколько унылое и бледноватое лицо, меланхолический, рассеянный взгляд, нерешительную походку и движения.

Таким образом случилось то, что еще весьма часто до сей поры случается у нас с путешественниками, сворачивающими ночью с большой дороги: друзья наши заблудились. Ямщик слабым и тревожным голосом божился, что он знает дорогу, а между тем прямо перед ними было болото, по-видимому рукав Клязьмы, которая едва синела справа; слева чернели кусты, а дороги ни в которую сторону и признака! Местность была песчаная, бугристая, какая часто встречается при берегах больших русских рек, бугры да ямы! Того и гляди ухнешь, — и поминай как звали!

Дождь, ветер и страшная темнота. Грачов напрасно пялил свои крупные глаза, стараясь разглядеть, сколько часов, — ни зги не было видно; судя по времени, было еще не более десяти часов. Итак, им приходилось ждать рассвета с лишком пять часов. Тростников молча курил сигару, казалось решаясь покориться судьбе. Истощив упреки, допросы и переспросы, вероятно вогнавшие в пот бедного ямщика, Грачов также погрузился в молчание. И с час ничего не было слышно, кроме дождя, барабанившего в крышку тарантаса, воющего ветра и тихого говора бубенчиков, при частых движениях переминавшихся под дождем лошадей.