Николай Некрасов - Том 8. Проза, незавершенное 1841-1856

Экзекутор смекнул, в чем дело; он схватил его за руку с намерением вывести вон…

— Опомнитесь, опомнитесь!

Клим оттолкнул его, сделал несколько шагов вперед и обвел глазами комнату; испуганный хозяин сидел как окаменелый на своем кресле, закрыв картами лицо…

— Сударыня! — закричал Клим, увидев Марью Ивановну. — Я люблю вас, я согласен… где они? — скажите, скажите им… я согласен…

Экзекутор опять с силой схватил его за руку…

— Вы помешались! — воскликнул он. — Что вы делаете… Вы компрометируете мою жену!

— Вашу жену… а? я опоздал, опоздал…

Клим бросился вон; собравшиеся лакеи хотели остановить его, но он растискал всех и исчез.

Несколько минут длилось глубокое молчание. Первая опомнилась генеральша; она ужасно бесилась на лакеев и откомандировала Степана Глебыча в прихожую с каким-то секретным поручением. Потом подошла к мужу, шепнула ему, что он дурак, и велела опомниться. Таковский отнял карты от лица, робко взглянул кругом и сказал, будто рассуждая сам с собою:

— Сумасшедший, решительно сумасшедший!

— Кто он?.. мне кажется, я видел его где-то, — произнес генерал с звездой и лысиной…

— И мне лицо его как будто знакомо, — подхватил генерал со звездой без лысины.

— Странно, господа! и я как будто помню его, — дополнил генерал без звезды и без лысины.

— Кто же он!.. вы его знаете?

Все трое обратились с вопросительным взором к хозяину.

— Не знаю, господа, право, не знаю… Он был у меня только раз… приходил просить места.

— Ах, позвольте! вспомнил! Он и ко мне приходил за тем же!

— И ко мне!

— И ко мне!

Все трое вспомнили, что действительно видели героя нашего по одному и тому же случаю…

— Что же вы ему сказали?

— Мне, признаться, было тогда не до того… дело было перед крестинами… Я вышел к нему. Он заговорил что-то о бедности, о усердии. Я сейчас заметил, что он человек ненадежный… у него какие-то странные идеи…

— И я тоже заметил…

— И я.

— И я.

— Он и тогда уже сбивался в речах…

— Осмелюсь доложить, — смиренно произнес экзекутор, недавно возвратившийся из экспедиции. — Он еще тогда уж был не в своем уме, я сейчас догадался… Я ему предсказал — сумасшедший дом!

— Справедливо, и я заметил, что он был немножко помешан…

— Ну вот, право, и я тоже заметил.

— И я.

— И я.

— И потому я отказал ему наотрез.

— И я отказал…

Все повторили: «И я».

— И хорошо мы сделали, что все отказали ему… Что бы мы стали делать с сумасшедшим… Он бы только портил всё… и никакого толку от него не было бы… Служба бы от него ничего не выиграла, да и он от службы тоже…

— Справедливо, справедливо! — подхватили все…

Был тут человек, который думал иначе…

Клим прибежал домой…

Толпа нищих наполняла его комнату…

— Зачем вы здесь? — закричал он…

— А вот она тут — всё стонала, так мы и пришли к ней… а теперь она умерла.

— Умерла!

Клим бросился к постеле; старуха была мертва…

Невозможно вообразить вопля, который вылетел из груди несчастного сына; то был вопль, вместе с которым разум навсегда вылетел из головы его!

— Я убил мою мать! Да, я убил ее! Бегите отсюда, а то… я злодей… Я могу убить вас…

Он захохотал…

— Или нет, поспокойнее… Давайте играть в карты… Нищие смотрели на него с изумлением…

— Что же вы молчите? Чего разинули рты… Думаете, что у меня денег нет… А вот… хоть на платье покойницы… она моя мать… я докажу… я ее наследник…

— А что ж, пожалуй, — сказали некоторые.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Клим в сумасшедшем доме, вы можете его видеть там ежедневно в положенные часы без всякого опасения: он не бранится и не кусается…

Когда его вели туда, он неистово рвался из рук проводников и дико кричал:

— Зачем я не украл шестидесяти тысяч у моего благодетеля, зачем не отбил любовницы у одного важного человека, зачем не женился на побочной дочери другого… зачем, зачем?

И эхо вторило: зачем, зачем?

— Может быть, я тогда был бы счастлив, не голодал бы по суткам, не шатался без дела и без имени, не довел бы до нищеты мою мать, не убил бы ее… Так?.. а?

И он с силой схватывал за плечо одного из своих проводников.

— Только иди смирней, — отвечал проводник, удерживая его, — а то всё правда, всё правда.

И эхо вторило: правда!

1843–1848

Итак, после долгих размышлений отец мой решился отправить меня в Петербург. Я был чрезвычайно рад такому намерению, но сколько можно умерял свою радость, чтобы не пробудить в Душе отца каких-либо невыгодных для меня подозрений, к которым он в последнее время сделался очень склонен. Прикидываясь равнодушным при посторонних и в особенности при отце, я наедине сам с собою смеялся и прыгал, как человек, получивший неожиданно огромное наследство. Тысячи предположений, которые были одно другого несбыточнее или, просто сказать, глупее, но в то время казались мне очень возможными и разумными, не давали мне ни днем, ни ночью покоя: поминутно я был в каком-то напряженном состоянии, в жару. В то время как отец мой, приготовлявший меня к скромной доле чиновника, рассуждал со мною о средствах попасть в какое-либо учебное заведение, которое дало бы мне права на занятие порядочного места, я, наружно соглашаясь с ним, смеялся внутренно, думая о той высокой и завидной доле, которую назначал себе. По приезде в Петербург, не более как через десять дней, я надеялся иметь кучи золота и громкое имя. Здесь время сказать, что ко всем дурным наклонностям, которые волновали мою бурную, необузданную юность, с некоторых пор присоединилась еще одна — именно страсть сочинять стихи. Чтение романов не имело на меня такого влияния, какое имеет оно над большею частию молодых, неопытных голов: я не сделался ни безотчетным мечтателем, который живет на земле только для того, что бренное тело его приковано к этой «юдоли плача». Я не сделался пламенным идеалистом, которые за множеством выспренних идей и высших взглядов забывают даже обедать; нет, романтическое настроение, к которому несколько настроило меня чтение романов, не заглушало во мне голоса жизни положительной; я всегда был более человек положительный, нежели мечтатель; фантазия моя, как бы широко и свободно ни разгулялась она, никогда не загащивалась в «туманной дали» долее того срока, который нужен человеку для сварения пищи: желудок напоминал ей очень исправно свои потребности, — и фантазировать натощак мне казалось делом до крайности неблагоразумным. Однако ж чтение романов развило во мне идеализм настолько, что одних ежедневных житейских мелочей мне казалось недостаточно для наполнения пустоты жизни, и я скоро почувствовал стремление к невещественным интересам: с детской доверчивостью к собственным силам принялся я писать стихи… и, боже мой!.. чего не писал я… и сатиры, и элегии, и поэмы… и драмы… и повести… и… и всё это, не имея понятия ни о сатире, ни об элегии, ни о повести, ни о драме. На что я ни жаловался в своих стихах: и на любовь, которой я не чувствовал и не мог по молодости лет чувствовать; и на измену друзей, которых не имел и настоящего значения их не понимал; и на холодность и жестокость «братии», которые обращали внимания на меня столько же, сколько на собаку, бессознательно лающую; и на «милую», которую подвергал проклятиям; мало того: я пел даже «деву неги», «восторги сладострастья», которых не чувствовал; я приглашал ее (милую, которой у меня сроду еще не бывало):