Андрей Белый - Том 2. Петербург

Тогда все обернется; под ударом металла, дробящего камни, разлетится Липпанченко, чердак рухнет и разрушится Петербург; кариатида разрушится под ударом металла; и голая голова Аблеухова от удара Липпанченко рассядется надвое.

Все, все, все озарилось теперь, когда через десять десятилетий Медный Гость пожаловал сам и сказал ему гулко:

— «Здравствуй, сынок!»

Только три шага: три треска рассевшихся бревен под ногами огромного гостя; металлическим задом своим гулко треснул по стулу из меди литой император; зеленеющий локоть его всею тяжестью меди повалился на дешевенький стол из-под складки плаща, колокольными, гудящими звуками; и рассеянно медленно снял с головы император свои медные лавры; и меднолавровый венок, грохоча, оборвался с чела.

И бряцая, и дзанкая, докрасна раскаленную трубочку повынимала из складок камзола многосотпудовая рука, и указывая глазами на трубочку, подмигнула на трубочку:

— «Petro Primo Catharina Secunda…»

Всунула в крепкие губы, и зеленый дымок распаявшейся меди закурился под месяцем.

Александр Иваныч, Евгений, впервые тут понял, что столетие он бежал понапрасну, что за ним громыхали удары без всякого гнева — по деревням, городам, по подъездам, по лестницам; он — прощенный извечно, а все бывшее совокупно с навстречу идущим — только привранные прохожденья мытарств до архангеловой трубы.

И — он пал к ногам Гостя:

— «Учитель!»

В медных впадинах Гостя светилась медная меланхолия; на плечо дружелюбно упала дробящая камни рука и сломала ключицу, раскаляяся докрасна.

— «Ничего: умри, потерпи…»

Металлический Гость, раскалившийся под луной тысячеградусным жаром, теперь сидел перед ним опаляющий, красно-багровый; вот он, весь прокалясь, ослепительно побелел и протек на склоненного Александра Ивановича пепелящим потоком; в совершенном бреду Александр Иванович трепетал в многосотпудовом объятии: Медный Всадник металлами пролился в его жилы.

— «Барин: спите?»

Александр Иванович Дудкин сквозь тяжелое забытье смутно слышал давно, что его теребили.

— «А, барин?..»

Наконец открыл он глаза и просунулся в хмурый день:

— «Да барин же!»

Голова наклонилась.

— «Что такое?»

Александр Иванович сообразил только тут, что протянут на козлах.

— «Полиция?»

Угол жаркой подушки торчал у него перед глазом.

— «Никакой полиции нет…»

Темно-красное прочь ползло по подушке пятно — брр: и — мелькнуло в сознании:

— «Это — клоп…»

Он хотел приподняться на локте, но снова забылся.

— «Господи, да проснитесь…»

Он приподнялся на локте:

— «Ты, Степка?»

Он увидел струю бегущего пара; пар — из чайника: у себя на столе он увидел и чайник, и чашку.

— «Ах, как славно: чаек».

— «Что за славно: горите вы, барин…»

Александр Иваныч с удивленьем заметил, что он не раздет; даже не было снято пальтишко.

— «Ты тут как очутился?»

— «Я тут к вам позашел: забастовка — на оченно многих заводах; полицию понагнали… Я тут к вам позашел, тоись, с Требником».

— «Да ведь, помнится, Требник у меня».

— «Что вы, барин: это вам померещилось…»

— «Разве мы вчера не видались…»

— «Не видались — два дня».

— «А мне думалось: мне показалось…»

Что думалось?

— «Захожу нынче к вам: вижу — лежите и стонете, разметались, горите — в огне весь».

— «Да я, Степка, здоров».

— «Уж какое здоровье!.. Я тут вам чайку вскипятил; хлеб принес; калач-то горячий; попьете — все лучше. А что так-то валяться…»

Ночью в жилах его протекал металлический кипяток (это вспомнил он).

— «Да — да: жар, братец мой, ночью был основательный…»

— «И не мудрено…»

— «Жар во сто градусов…»

— «Ат алхаголю и сваритесь».

— «В собственном кипятке? Ха-ха-ха…»

— «Что ж? Сказывали: у одного алхагольного человека изо рта дымки бегали… И сварился он…»

Александр Иванович усмехнулся нехорошей улыбкой.

— «Допились уж до чертиков…»

— «Были чертики, были… Потому и спрашивал Требник: отчитывать».

— «Допьетесь и до Зеленого Змия…»

Александр Иванович криво вновь усмехнулся:

— «Да и вся-то, дружок мой, Россия…»

— «Ну?»

— «От Зеленого Змия…»

Сам же думал:

— «Эк дернуло!..»

— «Йетта вовсе не так: Христова Рассея…»

— «Брешешь…»

— «Сами брешете: допьетесь — до нее, до самой …»

Александр Иванович испуганно привскочил.

— «До кого?»

— «Допьетесь — до белой… до женщины …»

Что белая горячка подкрадывалась, — сомнения не было.

— «Ах! Вот что: сбегал бы ты до аптеки… Купил бы ты мне хинки: солянокислой…»

— «Что ж, можно…»

— «Да помни: не сернокислой; сернокислая — одно баловство…»

— «Тут, барин, не хина…»

— «Пошел — вон!..»

Степан — в дверь, а Александр Иванович — вдогонку:

— «Да уж, Степушка, заодно и малинки: малинового варенья — мне к чаю».

Сам же подумал:

— «Малина — прекрасное потогонное средство», — и с прыткими, какими-то текучими жестами подбежал к водопроводному крану; но едва он умылся, как внутри его снова все вспыхнуло, перепутывая действительность с бредом.

Так. Пока говорил он со Степкой, все казалось ему, что за дверью его поджидало: исконно-знакомое. Там, за дверью? И туда проскочил он; но за дверью открылась площадка; да лестничные перила повисали над бездной; Александр Иванович тут над бездной стоял, прислоняясь к перилам, прищелкивая совершенно сухим деревянистым языком и вздрагивая от озноба. Какое-то ощущение вкуса, какое-то ощущение меди: и во рту, и на кончике языка.

— «Верно, оно поджидает на дворике…»

Но на дворике никого, ничего.

Тщетно он обежал закоулки, проходики (между кубами сложенных дров); серебрился асфальт; серебрились осины; никого, ничего.

— «Где ж оно ?»

Пробегал там с покупками Степка; но за дрова он от Степки, как шаркнет, потому что его осенило:

— « Оно — в металлическом месте…»

Что такое это за место, почему оно — металлическое оно ? Обо всем подобном крутящееся сознание Александра Ивановича очень смутно ответило. Тщетно тщился он вспомнить: оставалася вовсе не память о в нем обитавшем сознании; воспоминание оставалось одно: какое-то иное сознание тут действительно было; то иное сознание перед ним развертывало очень стройно картины; в этом мире, не похожем вовсе на наш, обитало оно …

Оно снова появится.

С пробуждением всякое иное сознание превращалося в математическую, не реальную точку; и оно , стало быть, днем сжималось малой частью математической точки; но точка частей не имеет; и — стало быть: его не было.

Оставалася память об отсутствии памяти и о деле, которое должно выполнить, которое отлагательств не терпит; оставалася память — о чем?