Лидия Чуковская - Процесс исключения (сборник)

– А меня там никто не унизит?

За столом быстро познакомился с Гладковым, поговорил с ним о Цветаевой… Вернулся в комнату, сел. И вдруг:

– Если бы меня хоть через день кормили таким обедом, я бы перевел все на свете…

Когда он поднялся, я стала предлагать ему денег – нет. Обещал приехать завтра.

Пойти бы к Фридочке на могилу, рассказать бы о нем ее холмику.

Из того, как развивается дело Синявского видно, что наша борьбы за Бродского принесла большую пользу.

11/XII 65. Еще Комарово

Читаю.

Полторак « Нюрнбергский процесс» {190} .

Вглядываюсь в лица негодяев. Убийцы, палачи – все это только cлова. Что это? Как это случилось с человечеством – лагеря – это?

Природа фашизма до конца, до дна непонятна мне.

И тут же лица обвинителей, судей.

Руденко (не помню, что он делал при Сталине?).

Л. Н. Смирнов.

Это им полтора года мы без успеха писали об Иосифе, с ними говорил КИ – от них мы ждали помощи…

Слушаю, слушаю о Синявском и Даниэле. Ловлю каждое слово.

Шолохов попал под это дело, как под трамвай.

Поехал получать Нобелевскую премию – и должен скрываться от международных писательских петиций.

Отвечает о Пастернаке, что его стихи – бред, а сам БЛ – внутренний эмигрант… И отказывается заняться делом Синявского, хотя он член правительства.

И воображает себя патриотом (не любя Пастернака!), защитником мира (не защищая арестованных).

Сидел бы в Вешенской.

17/XII 65. Москва

Последние дни в Комарове были трудны. Я думала, три последних дня буду только гулять, читать, слушать музыку. Но вышло не так.

В понедельник, 13-го, утром, я прочитала статью о Фриде приехавшим специально Эткинду и Наташе {191} . Накануне не спала с шести часов. Читала час и от этого как-то вся распухла. Они сделали много замечаний, я записала. Еле стояла на ногах, хотела лечь.

Стук в дверь – Иосиф.

К счастью, они уехали и он ушел к Гитовичу, обещав вернуться в шесть. Я легла. Спать не могла (срок), но хоть уняла сердце лежанием. В шесть часов пришел Иосиф, я позвала Дара, Гладкова; приехали Тата {192} и Яша – Иосиф читал стихи.

Очень громко, почти крича.

14-го надо было потихоньку укладываться и гулять, а я села делать поправки и правила до одиннадцати часов вечера.

20/XII 65

Главное, я уже знаю, как напишу о Фриде – в стол.

О том, что она к гражданственности шла от материнства, от обороны человека. Не из задора.

5/I 66. Переделкино

В Москве Иосиф.

Прислал мне милое поздравление с картинками. Был – правда, ненадолго, на бегу. У него грипп – 38.3, – а он мчался в Гослит, к Слуцкому и пр. Подарил мне свои стихи о Боге в деревне и один перевод из Галчиньского. Сказал:

– Это будет смешно, но я, кажется, уеду обратно в Коношу. Там можно дешево прожить.

Рассказывают, что в Ленинграде где-то выступал Толстиков и объяснял, что освобождение Бродского – «крупная политическая ошибка Москвы».

На партсобрании в ТАССе делал кто-то официальный сообщение о Синявском и пр. И добавил: «Писатели вмешивались в дело Бродского и добились его освобождения совершенно незаконно».

7/I 66. Переделкино

Только что я проводила Иосифа – до мостика, до кладбища, и показала ему наверху две сосны.

Он приехал около часу. Сидел у меня, курил и читал отчет о беседе с собой. Мы ждали, когда нас позовет Дед.

Наконец, Дед нас позвал. И вот Дед сидит на диване, а Иосиф ходит, и Дед встает и подводит его к полкам англичан и американцев; и они перекидываются именами и оценками. Иосиф учтив, добр, внимателен – и, я вижу, не спорит, даже когда не согласен.

Все идет довольно хорошо, пока за обедом (Дед, я, Клара Израилевна и Бродский, наверху) Дед не просит Иосифа читать стихи. Тот читает – «Новые стансы к Августе». Дед очень слушал и очень хвалил: «Вдохновенно с начала до конца и виртуозно». Но Бродский, как я уже замечала не раз, сатанеет от собственных стихов. Он сразу стал напряжен, резок, неприятен. Выслушав похвалы, он сказал: «Вам это не понравилось, я прочту другое». И прочел «Послание одной поэтессе». – Кому это? – спросил Дед. – Конечно, никому! – ответил зло Иосиф. Потом начал читать «На смерть Элиота» и, весь дрожа, бросил, когда заглянул в комнату Геннадий Матвеевич и поманил Клару. Вошла Марина и села с каменным лицом. Кончив, Бродский был весь в поту. Я видела, что он мучительно хочет курить. Я его увела. У меня ни от чего разрывалось сердце. Отчего? Оттого, что после стихов нельзя «обращаться к своим делам», как сделали К. И., Кл. Изр., Марина, – ведь человек только что пошел на смертный риск: прочел стихи. Оттого, что КИ не полюбил его. Оттого, что К. И. в силах смотреть на него просто как на одного из талантливых молодых поэтов, а не как на Фридину, нашу тоску и бессонницу. А я не умею видеть в человеке только его – без всей боли, с ним связанной.

Бродский отчаянно курил, дорвавшись донизу, и звонил Ласкиной и Гале Корниловой по поводу своих стихов (или переводов?). «Москва», «Знамя».

Потом мы вышли. Мороз. Я довела его до мостика, показала тропинку к могиле и ушла.

20/I 66. Переделкино

А в городе, в моей комнате живет Иосиф – как жил прежде Солженицын. Странный юноша. Радовался моей комнате, тишине и покою, темным занавескам, книгам – в первую же ночь, имея ключи, не пришел ночевать. Ночевал ли во вторую – еще не выяснила.

Странное существо – больное и привлекательное. Читал в Союзе с успехом свои стихи и переводы. Сидя у меня – пока я ждала такси, уже вручив ему ключи и объяснив ему все тайны замков и кранов, – читал мне наизусть Горбовского. Вкус точнейший, потому что он читал хорошие стихи Горбовского, а мне в журнале всегда попадались плохие. Потом мы заговорили о Мандельштаме и он вдруг сказал: «А я несчастнее его. Есть общее в судьбе, но я несчастнее». «Не грешите, Иосиф», – сказала я.

Он был накануне в «Новом Мире», у Твардовского, со своими стихами. Разумеется, отказ был предрешен – стихи не той системы.

– В ваших стихах не отразилось то, что вы пережили, – сказал ему Твардовский.

Странный упрек. А если б отразилось – он бы напечатал? И далее:

– Сейчас мне некогда, но, если хотите, я выберу время и потолкую с вами о ваших стихах.

– Не стоит, – ответил Иосиф.

23/I 66. Москва

В довершение радости: я дома! – тут же Иосиф: «И изгнанники в доме моем».

Мы встретились у входа. Он помог расплатиться и поднять вещи. Пришел и сразу заторопился (ждут друзья?), но попросил «Прозу» Цветаевой – на чуть-чуть. Пока я распаковывалась и мы с Марусей его переустраивали в маленькой комнате – он читал. Вскочил и схватился за сердце.

– Болит что?

– Нет. Но это ведь немыслимое чтение. Она одна все понимала – все поняла сразу. Маяковский поверил, пошел напрямик и пришел к обрыву. Ахматова и Мандельштам думали, что можно все-таки построить внутренний мир. А она поняла сразу – конец, гибель. И надо мерить себя и правду ею, только ею.