Нина Берберова - Без заката

Она уже несколько раз пыталась рассказать ему про свою жизнь с Александром Альбертовичем.

— Он любил тебя? Ты любила его? Почему ты вышла за него? Как он умер?

— Тише, тише. Он появился перед вечером… Смотри, какой лес. Нельзя ли нам туда?

— Мы туда и едем.

— Однажды, в морозный день, в сумерках…

Теми же словами. Когда это было? Теми же словами начинала она уже однажды в жизни такой рассказ. Когда? Где? Сидя перед камином, одна, в день смерти Сама, когда так хотелось кому-нибудь рассказать о нем. И вот кончилось еще что-то, и опять начинается повествование. И неужели еще когда-нибудь сядет она напротив кого-то, и опять разовьется свиток: его фамилия была Карелов, не через «о», через «а». Это было далеко отсюда, в тысяча девятьсот двадцать каком-то году… Неужели может случиться, что она будет без него?

— Как это ты сказал однажды: чтобы в первой встрече не было заключено будущее прощание?

— Я это сказал? Когда?

— А может быть, мне это показалось… Как же возможно, чтобы не было прощания? Если бы были только встречи, без прощаний, не было бы музыки, стихов.

— Пусть не будет ни музыки, ни стихов.

Она рассмеялась.

Когда они вылезли и пошли лесом, начинавшимся от самой станции (маленькой, кирпичной, где один и тот же служащий продавал билеты, отбирал их, махал машинисту, подавал ящики в товарный вагон), когда они вошли в лес, где было жарко и сыро, где жесткая, совсем еще зеленая ежевика росла стеной, а верхушки дубов дрожали и текли в солнечном разливе, Вера сказала, что не помнит, когда в последний раз была в лесу, она даже забыла, что бывают леса. Правда, это было так давно! Может быть, это было еще в детстве. А главное, она никогда ни с кем не была в лесу вдвоем, не была в поле, на речке. Она никого не знала, кто бы это любил, кто бы позволил ей вот так остановиться и прислушаться, — ни к чему, или вздохнуть несколько раз — ни о чем. Дорога поднималась в гору и темнела, уходя.

— Там не страшно? — спросила она, улыбаясь своей широкой улыбкой и в эту минуту и в самом деле становясь похожей на мать.

— Не знаю. Мне не страшно. Мне даже тебя не страшно, — отвечал Карелов, нарочно удерживаясь, чтобы не взглянуть на нее.

— А мне вот тебя страшно, — ответила она серьезно. Все пенилось в ней, когда она это сказала, от чувства жизни, от чувства счастья, и она знала, что он знает, что все в ней пенится. Тихонько подойдя к нему, она приблизила свое лицо к его лицу, общими руками между его и своими глазами сделала щиты, так, что могло показаться, что сейчас ночь и они в темноте, и долго смотрела молча в его глаза. Ей хотелось сказать, что несмотря на то, что эта дорога вьется в гору, кругосветное путешествие окончено; что она всю жизнь думала, что она счастлива, но что на самом деле она была очень несчастна; что ей, хочется всегда, без конца быть с ним — и даже чтобы он этими руками, которыми ласкает ее, когда-нибудь закрыл ей глаза; ей хотелось сказать, что она знает, что и он хочет того же. И еще ей хотелось сказать — и это-то больше всего волновало ее — что в поезде ее тошнило, что она беременна.

Но она не сказала ничего, потому что, когда она стояла так близко от него, у нее не было голоса.

1936–1938