Алексей Ремизов - Том 2. Докука и балагурье

Созвал Бог всех зверей полевых, луговых и дубравных, — и слонов и крокодилов, поставил перед ними миску, а в миску положил Божью сладкую пищу — разум:

— Разделите, звери, кушанье себе поровну.

Ну, звери и стали подходить к миске — кто рогом приноравливается, кто клыком метит: всякому ухватить лестно Божью сладкую пищу.

— Стойте, куда прёте! — прикрикнул на зверей заяц, — мы не все в сборе: человека нет с нами. Станет он после пенять, станет Богу выговаривать, не оберемся беды!

— Да где же он? — приостановились звери.

— Где? Да тут за пригоркой.

— А ты зови его, мы подождем.

Заяц побежал и за пригоркой нашел человека.

— Слушай, Кузьмич, Бог дал нам, зверям, кушанье, этакую мисищу с разумом! — велел разделить поровну. Все наши сошлись на угощение, уж метили заняться едой, да я остановил. Иди ты скорей в наше сборище, да не мешкай, выдь ты на середку да прямо за миску: «А, мол, моя доля осталась!» — да один все и приканчивай, а как съешь миску мне, Кузьмич. Понимаешь?

— Ладно.

И пошел человек за зайцем на звериное сборище управляться с Божьей сладкой пищей — разумом.

И как научил его заяц, так все и сделал: вышел он на середку, ухватился за миску:

— А! моя доля!

Да всю и съел, а миску зайцу.

Заяц облизал миску.

Тут только и опомнились звери.

— Что за безобразие! — роптали звери.

А тигр-зверь пуще всех.

— Бог дал нам кушанье, — кричал тигр, не унимался, — велел разделить поровну, а оно двоим досталось. Так этого оставить не годится. И уж если на то пошло, пускай всякий год родится у меня по девяти детенышей и пускай поедают они зайчат и ребятишек.

Как заяц услышал про зайчат-то, насмерть перепугался, да из сборища скок от зверей в поле и там под колючку.

Известно, какая у зайца защита: ни клыка, ни рога, ни шипа, а под колючкой и заяц — ёж.

Ну, а звери погомонили, погомонили и стали расходиться: кто в поле, кто в луга, кто в дубраву, слоны к слонам, крокодилы к крокодилам.

Пошел и тигр.

Идет тигр полем, твердит молитву:

— Господи, пусть всякий год у меня родится по девяти детенышей: пожирают и поедают. Господи, пусть всякий год у меня родится по девяти детенышей: пожирают и поедают!

И так это ловко выговаривает, вот-вот от слова и станется: услышит Бог тигрову молитву и пойдут рождаться у тигра по девяти детенышей ежегодно, беда!

Поравнялся тигр с колючкой.

— Господи, пусть всякий год у меня родится по девяти детенышей: пожирают и поедают!

А заяц со страху не выдержал да перед самым носом и выпрыгнул.

Тигр вздрогнул — из памяти все и вышибло.

— Чего ты тут делаешь? — крикнул тигр на зайца.

— Я ничего, Еронимыч, очень страшно. Как ты сказал, твои детеныши будут поедать моих зайчат, я и выскочил. Я тебя боюсь, Еронимыч!

— Постой, о чем это я молился-то, дай Бог памяти?

— А ты твердил, — сказал заяц, — «Го-осподи, пусть через каждые девять лет родится у меня по одному и единому детенышу!»

— Ах, да! Ну, спасибо.

И пошел тигр от колючки.

— Господи, пусть через каждые девять лет родится у меня по одному и единому детенышу! — твердил тигр молитву.

И так это ловко выговаривал, вот-вот от слова и станется: Бог услышит молитву, и будет у тигра через каждые девять лет рождаться по одному и единому детенышу.

Да так оно и будет.

А заяц бежал по полю, усищами усатый пошевеливал: эка, ловко от тигра отбоярился, все-то нынче целы останутся, — и ребятишки голопузые и зайчата любезные.

Овца жила тихо-смирно и был у овцы ягненок. Как-то сидит овца под окошком и тут же ягненочек ее трется. И случился такой грех — мимо проходил Волк Волкович.

Увидала овца волка, — затряслись поджилки, и уж с места не может подняться, сидит и дрожит.

А бежал заяц, видит ни жива, ни мертва овца, а никого нет, приостановился.

— Что такое?

— Ой, Иваныч, смерть пришла!

— Какая такая смерть?

— Волк прошел, Волкович: не миновать, съест.

— Ну, вот еще! Я тебя выручу.

— Выручи, Иваныч!

— Ладно.

Заяц сел на овцу и поехал, а ягненок сзади бежит. Куда едет заяц, овца ничего не знает, а спросить боится, так и везет зайца.

Выехали на большую дорогу, — там была покинутая стоянка, валялись всякие отбросы.

Заяц увидел лоскуток войлока, велел поднять ягненку. Красная тряпочка валялась, и красную тряпочку поднял ягненок. А потом красный ярлычок от чайной обертки велел ягненку подобрать заяц.

Тут заяц повернул овцу с дороги и поехали тропкой, и доехали до самой до норы волчиной.

Волк высунулся из норы: что за чудеса?

А заяц и говорит ягненку толстым голосом:

— Постели белый ковер!

Ягненок постелил войлок.

— Покрой красным сукном!

Ягненок разостлал тряпочку.

Заяц слез с овцы и стал на красную тряпочку, как на орлеца.

— Подай царский указ!

Ягненок подал красный чайный ярлычок.

Заяц взял ярлычок в лапку.

— От царя обезьяньего Асыки велено от всякого рода зверя доставить по сто шкур. От волков доставлено девяносто девять шкуров, одной шкурки нет.

Заяц остановился, будто передохнуть.

А волк хвост поджал: одной шкуры нет! не за ним ли черед? — да бежать —

Да бежать без оглядки.

Бежит волк —

Навстречу лиса.

— Куда это тебя несет, серый?

— Ой, смерть пришла.

— Какая такая смерть?

— Заяц царский указ привез: обезьяний царь мою шкуру требует.

— Не может быть!

— Ну, вот еще, сам видел: указ с печатью.

— Нашел дурака, а ты и веришь? Пойдем, я этого займищу на чистую воду выведу.

Волк уперся:

— Да ты убежишь, Лисавна, меня и сцапают!

— Да зачем бежать-то?

— А затем и бежать, давай схвостимся, а то иди одна.

Лиса согласилась: привязала свои хвост к хвосту волчиному. Волк подергал, крепко ли? Крепко.

И побежали волк да лиса выводить заяца на чистую воду.

И благополучно добежали до норы волчиной.

Сидит заяц на красной тряпочке, как на орлеце, в лапках красный чайный ярлычок.

— От царя обезьяньего Асыки велено доставить сто лисичьиных шкур. Доставлено девяносто девять шкуров, одной шкурки нет.

Лисица как услышала — и! куда прыть! — да драла и волка за собой.

Волк прытче, лисе не угнаться.

Бежали, бежали, упала лиса.

Уж мордочкой назад тащится, бок трется о камни, вся шкура слезла.

Волк оглянулся.

— Бессовестная, еще и шубу снимает! И погнал в гору. А когда добрались они до самой верхушки, мертвая лиса скалила зубы.

— Мучаешься, стараешься, а у вас одни смешки!

Волк едва дух переводил, пенял лисе.

Жила-была старуха и был у нее сын. Бедно они жили: земли — сколько под ногтем и все тут. И повадился на их поле заяц: бегает усатый, хлеб травит.