Михаил Авдеев - Иванов

Был час второй утра. Иван Кузьмич сидел в креслах, боком к письменному столу, пил кофе из фамильной чашки, курил сигару и читал в «Пчелке" производства и политические новости. На нем был темно-коричневый сюртук, застегнутый доверху; на носу его были золотые очки, посаженные так ловко, что Ивану Кузьмичу стоило немного важно откинуть назад голову, чтобы читать с их помощью, и склонить ее, чтобы, приподняв брови, хитро и глубокомысленно смотреть поверх них.

В таком положении был Иван Кузьмич, когда вошедший слуга доложил об Иванове. Иван Кузьмич посмотрел на пего через очки, сделал вид, как будто задумался, хотя не имел и мысли отказать Иванову, и наконец сказал: «Проси".

С Ивановым Иван Кузьмич был всегда любезен и, сколько мог, прост. Есть люди, перед которыми никто не важничает и не говорит свысока, хотя бы они были и молодые и ниже: чувствуется, что перед ними-то бесполезно и даже неловко. Кроме того, Иван Кузьмич любил Иванова и уважал как дельного человека. Поэтому он его принял, как принимал только равных себе.

— А я сегодня не пошел в присутствие, — сказал он, после обычных приветствий, — голова что-то ужасно болит, так, вот, начиная с этого места вплоть до затылка. Уж кофеем лечусь. Не прикажете ли?

— Благодарствуйте: я не пью, — отвечал Иванов. — А у вас сегодня слушается дело NN?

— Да, знаю! Родственника Петра Петровича, с этой вдовой... как бишь ее? Забыл фамилию! Ну, да она должна его проиграть, я думаю.

— Не знаю. Я, со своей стороны, подал мнение за нее, — сказал Иванов

— Мнение! Гм! Мнение! А позвольте полюбопытствовать, нет ли его с вами.

— Вот у меня черновая: я нарочно принес вам показать.

Иван Кузьмич поправил очки, закинул голову назад, придал было бровям глубокомысленное выражение, но с первых же слов приподнял их в виде восклицательного знака, да так и оставил.

Иванов между тем закурил сигару и пытался рассмотреть картину, на которой ничего не было видно.

— Гм! — сказал Иван Кузьмич, складывая бумагу и передвинув брови. — Вы рассматриваете вопрос с новой точки зрения. Конечно, по-вашему, вдова права, а взгляните-ка на нее с прежней точки, так и выйдет вопрос нерешенный.

— Мне кажется, она со всех сторон права, — сказал Иванов.

— Нет, не говорите! Да притом же у родственников-то Петра Петровича детей-то что! Да все мал-мала меньше.

— Это к делу нейдет.

— Ну нет, уж вы этого не говорите! Ну да и Петр-то Петрович ведь, знаете, человек эдак с весом, ну да и с гонором человек: не любит, чтобы ему на ногу наступали.

— Кто ж это любит, — заметил Иванов.

— Вы все шутите! А дело щекотливое, верьте мне. Ну вот теперь следствие поднялось в Тарараевой. Дело кляузное! Концов не соберешь; в третий раз переследуют. Ну как туда вас турнуть! Да и Петр-то Петрович человек почтенный, знаете: это его огорчит; а у него приливы крови бывают к голове...

— Послушайте, Иван Кузьмич. Вы хотите, чтобы я говорил серьезно, извольте! Дела тарараевского я не боюсь, даже нахожу, что это очень любопытное дело. Что же касается до Петра Петровича и его приливов крови, до того, что ему многие кланяются, оттого, что у него есть родня и знакомые, которым он сам кланяется вдвое ниже, — все это нисколько не изменяет ни дела, ни моего взгляда на него. Приливы крови и родство не юридические факты. Я хотел только показать вам свое мнение, но не изменю его.

И Иванов взялся за шляпу.

— Да! — сказал Иван Кузьмич, переменив тон и поправив очки. - Действительно, с вашей точки зрения, вы справедливы, — совершенно справедливы, хотя с другой точки и можно сделать возражения. Но проклятая головная боль сегодня мне покоя не дает, и мыслей даже никаких нет в голове, — совсем нет! Точно пустой бочонок! От этого и в присутствие не поехал... Так, вот, с этого места вплоть до затылка... Водки не хотите ли? У меня есть так называемая семи-отрад: удивительная!

Иванов отказался, пожал Иван Кузьмичу руку и вышел.

Иван Кузьмич, притворив дверь, покачал вслед ему головой, спросил, дома ли жена, и пошел к ней: он чувствовал необходимость высказаться кому-нибудь.

У Марион сидел князь Островский. Он был весьма доволен раздачей билетов, потому что это давало ему случай перебывать в двадцати местах в одно утро и очень нескучно убить его. В строгом смысле, он более развозил новости, чем билеты, и собирал более слухов и сплетен, чем денег.

Вероятно, много сообщил он любопытных вещей Марион, довольно равнодушно его слушавшей, прежде нежели рассказ дошел до него; но в настоящее время речь его коснулась близкого нам предмета.

— А-х, забыл вам рассказать уморительную вещь! — говорил Островский. - Был я сегодня у Тамарина. Он только что встал, закусывает и пьет вместо чая зельцерскую воду. «Что, — я говорю, — приятель, верно, вчера шампанского выпил?" "Нет, — говорит, — на ночь скукой объелся". «Признайся, верно, рассердил кто-нибудь", — говорю я. «Да как, — говорит, — не рассердиться: целый вечер видеть перед глазами глупейшую идиллию — Имшину с Ивановым; да тут, — говорит, еще"... — Островский остановился.

— Что такое? — спросила Марион.

— А тут вы подтрунили над его прежней слабостью... Зато, кажется, и досталось от него Имшиной; да еще он жалел, что она скоро уехала.

— Не говорите, пожалуйста! — сказала Марион. — Тамарин был вчера неизвинителен.

— Ну уж и неизвинителен! Помилуйте! Девочка была от него без ума, с досады вышла замуж за Володю: прекрасно! Но вот проходит каких-нибудь пять лет, Тамарин возвращается и вдруг видит пополневшую барыню, очень довольную своим мужем, который позволяет ей любезничать с каким-нибудь Ивановым... Да это, надеюсь, хоть кого взбесит!

— Да! — сказала Марион. — Действительно, как не страдать ей весь век по Тамарину!

— Да уж лучше страдать весь век по Тамарину, чем утешаться Ивановым. Но послушайте. Этим история не кончилась. Мне хотелось посмотреть на огорченного любезника: ведь Иванов вчера все слышал. Заезжаю к нему, он как будто и ничего, только волосы встрепаны; приятель у него сидит; о чем же начали они меня расспрашивать? О прежних отношениях Тамарина к Имшиной!

— Ну вы, я думаю, не поскромничали, — заметила Марион.

— О, нет! Конечно, я рассказал им кое-что: но поверьте, далеко не все, что знаю. Да Иванову и говорить нельзя: он и так-то всегда серьезен, а влюбленный должен быть просто свиреп. Подумает еще, что клевещу, скажет: фактов подавай...

— Здравствуйте, князь, — сказал Иван Кузьмич, входя. — Вы, верно, говорите про Иванова: вообразите, каких вещей он мне сейчас насказал! Говорит: и родство Петра Петровича, и связи его — все, говорит, это не юридические факты; ему, говорит, все кланяются оттого, что он сам кланяется вдвое ниже... да и пошел и пошел.

— Ха, ха, ха! Ну да ему сегодня можно извинить: он не в своей тарелке, сказал Островский.