Николай Некрасов - Том 9. Три страны света

— На то питерской, — отвечал Мишка, нахмурив брови и рассматривая пальто.

В ту минуту Каютин увидал свой чемодан и все свои вещи.

Он быстро сел на постель и, указывая на свое добро, строго спросил:

— Как сюда попали?

Дюжие парни смешались и кидали пальто друг другу.

— Что же вы молчите?

— Это Мишка-с, не я. Вот-с он взял, — он, изволите видеть, учился портному мастерству.

Мишка с упреком глядел на своего товарища.

— Как попал сюда мой чемодан? — спросил Каютин.

— Барыня приказала! — в один голос отвечали лакеи, обрадованные, что дело шло не о них.

— А что, встали?

— Встали-с и чай кушают, — опять в один голос отвечали лакеи.

Каютин надел самый пестрый галстук, взял такой же фуляр.

«Фи! Как скверно воняет кожей! — подумал он, обнюхивая свое платье. — Ах, я дурак! а духи-то, духи моей голубушки Полиньки!»

Он откупорил склянку, хотел налить, но вдруг остановился и снова спрятал духи. «Так они как раз и выдут, — подумал он. — Надушился одеколоном, и то хорошо будет!»

Молодые сидели за чаем. Молодой, в пестром шелковом халате, в ермолке, вышитой яркими шелками, с салфеткой, повязанной под горлом, озабоченно кушал чай, вынимая из стакана кусочки булки, накрошенные нарочно для облегчения труда его старым зубам. Молодая сидела за самоваром, в белом капоте, вышитом так, что, верно, не одна девушка испортила над ним глаза. Весь капот был на розовой подкладке. Чепчик с розовыми лентами прикрывал жирно напомаженную голову молодой. Юбки производили грохот при малейшем движении. Пасынок и братья молодого сидели в креслах. За ними, вытянувшись, стояли лакеи, как нянюшки за маленькими детьми.

Молодая встретила Каютина очень приветливо.

— Как вы поздно встаете, мосье Каютин, — сказала она, — сейчас видно, что из Петербурга.

— Я с дороги, — раскланиваясь со всеми, отвечал Каютин.

— Неужели в Петербурге и прислуга так же поздно встает? — глубокомысленно спросил пасынок.

Прошла неделя, а Каютин все еще жил у молодых. Ему было хорошо и весело; проведав о петербургском госте, к молодым стали приезжать соседи. Только одна беда: Лукерья Тарасьевна была уж слишком ласкова к нему и внимательна. Супруг ее косился и морщился, и часто Каютин замечал, что молодые ссорились вполголоса. Пьер был посредником между ними и скоро утишал бурю. Но Каютину казалось, что он же был и причиной бурь. Отец, его сделал духовную в пользу Лукерьи Тарасьевны: понятно, что Пьер не мог чувствовать к ней особенного расположения. Сообразив все, Каютин понял услужливость его к мачехе.

Делать, однакож, было нечего; уехать не с чем; и Каютин иногда еще благодарил судьбу, что она послала ему людей, которые поят, кормят и ласкают его.

Раз вечером он случайно очутился в саду с Лукерьей Тарасьевной. Предметом разговора, разумеется, была природа. Лукерья Тарасьевна, любуясь звездами, слегка приклонила свою голову к его плечу, а он машинально пожал ей руку. Лукерья Тарасьевна взволновалась, ахнула, и жирно напомаженная ее голова упала к нему на грудь. —

— Я несчастна, — прошептала она едва внятно и заплакала.

Он испугался, не знал, что делать… как вдруг в кустах послышался шорох.

— За нами подсматривают! — заметил он тревожно.

— О, я так несчастна… пусть все, все видят мои слезы!

Каютин ясно слышал шорох и боялся последствий.

И ревность мужа и обмороки жены скоро так надоели ему, что он не шутя стал подумывать, как бы поскорее уехать, а покуда решился избегать, беседы с Лукерьей Тарасьевной и все больше играл в карты с ее мужем. Но такая холодность только усилила пламя; упреки, прямые и косвенные, посыпались на его голову.

— Я ни за что не желала бы жить в Петербурге, — говорила молодая кому-нибудь.

— Отчего?

— Все петербургские мужчины холодны и не умеют любить.

— Почему вы так думаете?

— О, я знаю хорошо! они не стоят любви! — восклицала с жаром Лукерья Тарасьевна.

А супруг ее, игравший в другом углу с Каютиным в дурачки, смеялся и, подмигивая ему, говорил:

— Каково, каково? у, у, у!

Наконец Лукерья Тарасьевна потребовала объяснения, почему Каютин с ней холоден. Он оправдывался ревностью мужа и хитрыми умыслами пасынка. И сама Лукерья Тарасьевна соглашалась, что ей нужна осторожность, что Pierre имеет виды очернить ее в глазах мужа, чтоб старик в пылу гнева разорвал духовную; но благоразумие Лукерьи Тарасьевны было только на словах.

К молодым собралось много гостей; устроились танцы. Молодая танцевала с Каютиным, а молодой бесился и делал ей страшные гримасы.

— Ваш муж совершенно забывается: скоро уж все заметят его гримасы! — шепнул Каютин Лукерье Тарасьевне, которая с досады кусала губы. — Я, право, не хочу больше танцевать с вами; посмотрите, он грозит нам!

— Через час, в комнате Кати, — тихо отвечала ему молодая, — слышите? Вот моя последняя просьба! надо положить конец…

Каютин радостно пожал ей руку и проворно сказал:

— Я буду!

У него был уже обдуман план, как положить разом конец делу, и потому он так скоро и охотно согласился. Но, по ветрености своей, он не подумал о последствиях, если свиданье будет открыто. А между тем буря приближалась.

Катя была главная горничная и вместе поверенная Лукерьи Тарасьевны. Помещение она имела довольно тесное: половина комнаты была отрезана парусинной перегородкой до потолка, за которой находился гардероб Лукерьи Тарасьевны.

В комнате Кати было темно; тихонько вошли в нее супруг Лукерьи Тарасьевны и его сын. Отворив дверь за перегородку, сын сказал:

— Сюда, папенька, сюда!

— Ну, а если они не придут? — заметил старик и остановился в нерешимости у дверей.

— Придут, придут! я собственными ушами слышал, как Катя разговаривала с маменькой.

— Если это правда, Петя, то я… И голоса не хватило у старика.

— Скорее, папенька! неравно кто придет!

Старик ступил за перегородку и сказал:

— Стул дай сюда, стул!

— Вот вам и стул; не кашляйте! крепитесь, не выскакивайте, — говорил сын, усаживая старика, — пусть все выскажут!

— Ну, иди в залу; да поскорее бы… поскорее бы мне их услышать.

Сын осторожно запер дверь перегородки и вышел. Старик совершенно забыл его предосторожности: он сморкался, кашлял и вертелся, кутаясь в платья своей жены.

Скоро Катя привела в свою комнату Каютина и с грубым кокетством сказала:

— Уж погодите, вас когда-нибудь подстерегут!

— А ты на что? ты защитишь.

И Каютин хотел обнять ее.

— Что вы, что вы? — сердито шептала Катя, а между тем защищалась так неловко, что он успел поцеловать ее раза два.

Послышались шаги; Катя вырвалась и отворила дверь. Лукерья Тарасьевна, сильно взволнованная, вошла в комнату и повелительным жестом удалила горничную.