Николай Некрасов - Том 9. Три страны света

Она упала ему на грудь и зарыдала. Но рыдания ее были сладки и успокоительны: она ему верила, верила столько же, сколько сам он в ту минуту верил своим обетам и надеждам…

Сидя на полу бедной комнаты, где старый чемодан заменял им кресла, они плакали, пожимали друг другу руку, сквозь слезы улыбались друг другу. Наконец утихло их волнение, так внезапно вспыхнувшее и столь бурное. Тогда они стали спокойнее говорить о своем положении.

— В Петербурге мне нет счастья, — говорил Каютин. — Да в Петербурге я и не могу серьезно работать: много соблазна, — трудно оставить старые привычки, не видаться с знакомыми.

— Не забегать ко мне раз по пяти в день, — прибавила Полинька.

— Нет, Полинька, как можно! Ты мне не мешаешь работать, — быстро сказал Каютин и покраснел, вспомнив, как часто манкировал уроками, чтоб поскорей увидать свою Полиньку.

— В Петербурге тебе нельзя работать, а в провинции делать нечего, — сказала Полинька.

— Нечего! — воскликнул Каютин. — Как нечего? Напротив, там-то и работа нашему брату! Недаром говорят, — продолжал он с шутливой торжественностью, — что отечество наше велико и обильно! В разнообразной производительности наших лесов и гор, земель и необъятных рек скрываются неисчерпаемые источники богатств, неразработанные, нетронутые! Нужно только уменье да твердая, железная воля… Бывают же примеры и у нас, что человек, не имевший гроша, через десять — двадцать лет ворочает сотнями тысяч; а отчего? он отказывает себе во всем, отказывается от всего… обрекает себя на бессрочную разлуку с родным углом, с детьми, со всем дорогим его сердцу… С опасностью жизни переплывает он огромные пространства на плоту, на дрянной барке, мерзнет, мокнет, питается бог знает чем, и надежда выгодно сбыть дрова, получить гривну на рубль за доставку чужого хлеба подкрепляет и одушевляет его в долгом, скучном и опасном плавании. Только успел он вздохнуть спокойно, почувствовав под ногами твердую землю, как новый выгодный оборот увлекает его часто на совершенно противоположный конец нашего необъятного царства. И вот через несколько месяцев он уже мчится на оленях по унылой и однообразной тундре, покупает, выменивает у дикарей звериные шкуры, братается с ними… А через год ему, может быть, придется быть в Сибири… Там опять борьба, лишения, вечный страх и вечная, неумирающая надежда… Вот как куются денежки, Полинька! «Счастье» — говорим мы, когда такой человек, наконец, воротится к нам с миллионом. А многие без дальних справок просто пожалуют его в плуты… Не все наживаются плутнями, и решительно никто не наживался без долгого, упорного, самоотверженного труда… Но мы белоручки: мы ждем, чтоб деньги сами пришли к нам, упали с неба… о, тогда мы радехоньки!.. да притом все мы большие господа: если мы не служим, так нам давай по крайней мере занятие профессора, литератора, артиста… Звание артиста конек наш, — а купец, подрядчик, промышленник… нам обидно и подумать! Как будто быть деятельным купцом не почетнее и не полезнее, чем ничего не делающим гулякой, каков я, например… а, не правда ли, Полинька?

— Ну, ты еще будешь делать, — отвечала она. — Ведь ты год только как вышел из университета: когда же тебе…

— И еще надо взять в расчет, — начал Каютин, увлеченный своею мыслью, — что люди, пускающиеся у нас в такие отважные промыслы, все они без образования, даже часто без сведений, необходимых в том деле, которому они посвятили себя. Врожденный ум, инстинкт — скорее: железная настойчивость, постепенно приобретаемый опыт, русская сметливость да русское авось — вот единственные их руководители… Что же может сделать человек, у которого при доброй воле, трудолюбии, настойчивости и уме, разумеется, есть еще сведения?.. Я имею, — продолжал Каютин, одушевляясь более и более и начиная скорыми шагами ходить по комнате, — некоторые сведения в механике, в горном искусстве… водяные пути сообщения были всегда предметом особенных моих занятий…

— Поезжай в провинцию! — тихо и нерешительно сказала Полинька.

Каютин смешался. Будто ушат холодной воды вылили на него.

— Да, да… только как же, Полинька? ведь тогда нам нужно будет расстаться…

— И расстанемся.

— На несколько лет, — договорил он.

— Что ж делать!

— Нет, Полинька, нет… не говори! я не могу жить без тебя.

Полинька с упреком посмотрела на него.

— А твоя клятва? — сказала она. Каютин с минуту молчал.

— Я еду, еду! — наконец воскликнул он решительно. — Прости меня, Полинька, за минутное малодушие!.. Трудно мне будет расстаться с тобою… но так и быть… я еду, завтра же еду!.. Пусть не считают меня малодушным! пусть на меня не падает упрек, что я погубил наше счастье! Полинька! — заключил Каютин, вздрогнув и побледнев внезапно, — и у тебя слезы…

— Нет, — быстро сказала она, сделав над собою усилие и стараясь улыбнуться весело. — Мы будем писать…

— Да, каждую почту, — сказал он. — Руку, Полинька! жить и умереть друг для друга, что бы ни случилось. Не на день расстаемся мы, не к родным, не к друзьям, не на готовый хлеб еду… Бог знает, что ожидает, меня… Бог знает, что может случиться и с тобою… Ах, голубушка! сердце у меня, обливается кровью при мысли, что будет с тобою?.. Ведь без меня ты уж решительно одна здесь останешься…

— Да ведь и ты тоже один будешь.

— Один… один… Я дело другое: я мужчина…

— Ну, а я женщина, — шутя сказала Полинька.

— Клянусь же тебе, Полинька, что, куда бы ни занесла меня судьба, что бы ни случилось со мной, какие бы несчастия ни суждено мне вытерпеть, ни на минуту не расстанусь я с мыслью о тебе; она будет поддерживать меня в неудачах и несчастиях… и вся моя цель, мое постоянное желание будет поскорей воротиться к тебе… Верь мне, Полинька…

— Обещай только беречь себя для меня, и больше ничего не надо, — сказала Полинька.

— Да, да… я буду беречь себя… А ты, Полинька? как будешь жить ты… одна… работой… Тяжела такая жизнь.

— Жила же до сих пор, — сказала она.

— Жила… да ведь и я жил… и еще как жил! Ах, Полинька, скоро ли будем мы опять так жить?..

Он взглянул на Полиньку. Слезы текли по ее щекам… Он тоже зарыдал.

Но то была минутная и последняя вспышка горького чувства, разрывавшего их сердца. Когда через минуту Полинька подняла свою голову, скрытую на груди Каютина, лицо ее казалось уже светло и спокойно. Каютин ободрился.

Прежде всего я поеду к дяде, — говорил он, гладя ее черные роскошные волосы. — Поживу у старика, буду ухаживать за ним… Может быть, мне удастся выпросить у него несколько тысяч на разживу… Я буду присутствовать на всех ярмарках, на всех значительных рынках, сведу знакомство с купцами, с помещиками, стану присматриваться, прислушиваться… и тогда увижу, чем мне выгоднее будет заняться… Ах, какая досада, что мне нельзя завтра же ехать!