Анатолий Лернер - Три дня в Иерусалиме

И вдруг... Это вдруг, умещалось в одно слово - Рассвет.

Рассвет над Иерусалимом.

- это - Сияние над Святым Городом.

- это счастье присутствия в благостнейшем из миров.

- это рассвет, как рождение в мире. Как воскрешение после смерти...

- это смерть и жизнь, длиною в миг.

Рассвет над Иерусалимом - признание тебя - Городом.

- его привет, направленный к тебе.

- это когда трепещут листья, и трепещут они от твоего присутствия.

- это с детства манящая "серебряная изнанка", воспетая Заболоцким и Щупловым...

Рассвет над Иерусалимом - это уже не ветер, бьющий в лицо.

- это сгусток сил.

- это Величайшие Энергии, устремленные на Город.

Отголоски вихрей сбивали Тоя с ног, словно желая сдуть его с холма. Его знобило. Зуб не попадал на зуб, и казалось, что ветер высушил ему не только глаза и рот, но собирался выдуть и всю душу.

Той налил в стакан магической воды.

Благо рядом был умывальник. И едва он сделал полный глоток, как увидел разительные перемены в своем восприятии.

Ветер был нежен и мил.

Он приятно щекотал его щетину, напевая при этом шлягер сезона среди ветров:

Он приятно щекотал его щетину,

Он приятно щекотал его щетину,

Он приятно щекотал его щетину

Ма-а-а-карена..!

...и вот так - до бороды.

Тоя разобрал смех. Он пел вместе с ветром эту дурацкую песенку и почему-то она веселила его.

"И вовсе не трепетали ветви деревьев от Его появления, а это был всего лишь выдох.

Выдох любви.

Выдох Всего, выходящего из медитации.

Это был выдох любви, выходящего из медитации Бога. И был он направлен в твою сторону.

Это силы любви облегченно вздохнувшего города, воздающего хвалу Ему на всех языках.

И этот город - любил меня.

Прожектор Луны осветил меня в предрассветных сумерках и я вспомнил Пастернаковского Гамлета:

Гул затих. Я вышел на подмостки..."

2.

Хамса

Над Вечным Городом занимался рассвет. И Той, стремительно перемещаясь в отведенном ему пространстве, вдруг осознал, что давно уже о чем-то говорит. Той прислушался к своим чувствам, они не обнаруживали ничего такого, что могло бы их потревожить.

- Стало быть, все идет нормально. - Произнес Я. - Полет продолжается, и я набираю высоту.

Посмотрев вниз, Я увидел, как внезапно, неподконтрольно, в нем проснулся писатель и журналист - и вот он, его репортаж! Его свидетельство о себе самом.

- Интересно, - подумал Я, - теперь слова Тоя мне становятся более понятны.

- И я понял, всю торжественность этой минуты, - говорил Той. - И едва я это осознал, я уже не был им. - Той показывал пальцем куда-то в небо, где теперь находился Я. - Он стал мною. Это был Он. И не важно как я его назову, и не важно как его назовете вы. Это был - Он.

- Свидетельство пиджака о хозяине, - улыбнулся Я, набирая высоту и продолжая пребывать в сознании Тоя.

- И я решил отдаться этому Городу, - говорил Той. - Отдаться той силе любви, которую Город направил мне навстречу.

- Это правда, - засвидельствовал Я, и направил всю свою любовь навстречу Городу. И едва ли Той заметил, как в его дыхании произошел тот самый поворот от вдоха к выдоху, который и заключал в себе всг знание обо всем, как Я тут же почувствовал невероятный прилив энергии.

- Это Город салютует мне. Он узнал меня.

И он признал меня. Он признал во мне равного. Будучи сам любовью, он признал мою любовь...

Вдруг Я насторожился.

- Город не признал во мне ни Иисуса, ни Будду, ни нового Мессию. Говорил Той. - Он просто признал меня.

- Скромнее надо быть, - послал Тою привет Я.

- Он признал во мне и Христа и Будду. - Выкрутился Той улыбаясь, явно льстя своему Я. - И я люблю этот город.

Я люблю его, хотя еще не знаю его. Как не знает его и тот, кто будет свидетельствовать о себе в нгм как о заступнике. И ему и мне предстоит узнать его. И меня и его предстоит узнать - Ему.

- Интересно излагает, - подумал Я.

- Мы братья. Мы плод одного семени, мы нечто единое, - продолжал Той, тогда как Я уже был далеко от него и знал, что в это мгновенье Той снова далек от правды.

А правда заключалась в том, что ощущать себя богом нужно. И делать это не от случая к случаю. В этом состоянии человек обязан пребывать всегда. Чтобы любить по-божески, жить по-божески, чувствовать по-божески. И не говорить, что ты стоял лицом к Иерусалиму, а рассказывать, что ты чувствовал, стоя к нему спиной... - В это время Той, прячась от ветра, прикуривал сигарету. - Это есть осознанное рождение. То, которое ведет человека в бессмертие. - Говорил Я.

Той зашел в теплое помещение, с желанием прикурить сигарету. Удовлетворенно выпустив длинную струйку дыма, он снова повернулся лицом к Городу.

Какое-то мгновение он упустил, пока прикуривал, и теперь ему показалось странным то, что со стороны города потянуло чем-то теплым, похожим на дыхание Лики.

Той подумал, что по сути, ему ничего не нужно придумывать. Все ведь и происходит на самом деле так, как он видит, как понимает и как осознает себя в этой пьесе. Здесь, в этой своей пьесе, он может стать героем, а может выбрать себе роль статиста.

Падали листья, и Той слышал их редкие шлепки сквозь многоголосье ветра. Тою было странно слышать их. Ему было странно, что он их слышит вообще. В эту минуту Тою казалось, что он слышит не только шорох листьев, но он готов был поклясться, что слышал и биение сердца Города. Впрочем, это стало возможным лишь потому, что его собственный пульс совпал с вибрацией Города. И в небе Той увидел облака. И это были не просто облака, разбросанные по дышащему холсту кистью обалдевшего художника. Это были иные облака.

Облака, превращающиеся в далекие берега. В тот самый берег, с которого спускалась в этот мир Любовь. И небо было тем морем, что разделяло эти два берега. И небо на своих волнах сближало эти два мира. Мир, в котором находился Той, стал стремительно сближаться с иным миром. Миром, в котором пребывал теперь Я.

И когда узкая полоска стала превращаться в лезвие бритвы, и на том месте, где произошел неизбежный порез, занялся алый шрамик рассвета, Той понял, что человеку, оставаясь таковым, преодолеть эту полоску на стыке двух миров было бы просто невозможно. И это был воистину взгляд Бога со стороны.

И Той вернулся на землю. Той вернулся туда, где он был стражем. И Я вернулся в охранника.

Охранник сидел на мраморном полу хозяйственной пристройки и вздыхал. Он этой ночью был так близок к Богу. Ему очень хотелось туда, на тот берег. Хотелось, несмотря на то, что переход туда пугал.

Пугала смерть.

Оказалось, что сегодня охранник испугался. Испугался умереть. Нет, он не боялся умереть вообще. В принципе. Он испугался умереть сейчас. Ему казалось, что он пока не готов умереть. Что не сделал он чего-то самого главного, без чего его смерть не будет иметь никакого смысла.