Николай Лесков - Грабеж

Я говорю дяде:

- Все равно нельзя миновать - оборотимся.

Думал так, что либо пусть он мимо нас пройдет, либо уж лучше его самому кулаком с пятаками в лицо встретить, чем он сзади стукнет. Но только что мы к нему передом оборотились,- он как пригнется, бездельник, да как кот между нас шарк!..

Мы оба с дядей так с ног долой и срезались.

Дядя кричит мне:

- Лови, лови, Мишутка! Он с меня бобровый картуз сорвал. А я ничего не вижу, но про часы вспомнил, и хвать себя за часы. А вообразите, моих часов уже нет... Сорвал, бестия!

- С меня с самого,- отвечаю,- часы сняты!

И я, себя позабывши, кинулся за этим подлетом изо всей мочи и на свое счастье впотьмах тут же его за баркою изловил, ударил его изо всей силы по голове пятаками, сбил с ног и сел на него:

- Отдавай часы!

Он хоть бы слово в ответ; но зубами меня, подлец, за руку тяпнул.

- Ах ты, собака! - говорю.- Ишь как кусается! - И треснул его хорошенько во-усысе да обшлагом рукава ему рот заткнул, а другою рукою прямо к нему за пазуху и сразу часы нашел и вытащил.

Тут же сейчас и дядя подскочил:

- Держи его, держи,- говорит,- я его разутюжу.

И начали мы его утюжить и по-елецки и по-орловски. Жестоко его отколошматили, до того, что он только вырвался от нас, так и не вскрикнул, а словно заяц ударился; и только уж когда за Плаутин колодец забежал, так оттуда закричал "караул"; и сейчас же опять кто-то другой по ту сторону, на горе, закричал "караул".

- Каковы разбойники! - говорит дядя.- Сами людей грабят, и сами еще на обе стороны "караул" кричат!.. Ты часы у него отнял?

- Отнял.

- А что же ты мой картуз не отнял?

- У меня,-отвечаю,- про ваш картуз совсем из головы вышло.

- А вот мне теперь холодно. У меня плешь.

- Наденьте мою шапку.

- Не хочу я твоей. Мой картуз у Фалеева пятьдесят рублей дан.

- Все равно,- говорю,- теперь не видно.

- А ты же как?

- Я так, в простых волосах дойду. Да уж и близко - сейчас за угол завернуть, и наш дом будет.

Моя шапка, однако, вышла дяде мала. Он вынул из кармана носовой платок и платком повязался.

Так домой и прибежали.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Маменька с тетенькой еще не ложились спать: обе чулки вязали - нас дожидались. И как увидали, что дядя вошел весь в снегу вывален и по-бабьему носовым платком на голове повязан, так обе разом ахнули и заговорили:

- Господи! что это такое!.. Где же зимний картуз, который на вас был?

- Прощай, брат, мой зимний картуз!.. Нет его,- отвечает дядя.

- Владычица наша Пресвятая Богородица! Где же он делся?

- Ваши орловские подлеты на льду сняли.

- То-то мы слышали, как вы "караул" кричали. Я и говорила сестрице: "Вышли трепачей - я будто невинный Мишин голос слышу".

- Да! Пока бы твои трепачи проснулись да вышли - от нас бы и звания не осталось... Нет, это не мы "караул" кричали, а воры; а мы сами себя оборонили.

Маменька с тетенькой вскипели.

- Как? Неужели и Миша силой усиливался?

- Да Миша-то и все главное дело сделал - он только вот мою шапку упустил, а зато часы отнял.

Маменька, вижу, и рады, что я так поправился, но говорят:

- Ах, Миша, Миша! А я же ведь тебя как просила: не пей ничего и не сиди до позднего, воровского часу. Зачем ты меня не слушал?

- Простите,- говорю,- маменька,- я пить ничего не пил, а никак не смел одного дяденьку там оставить. Сами видите, если бы они одни возвращались, то с ними какая могла быть большая неприятность.

- Да все равно и теперь картуз сняли.

- Ну, теперь еще что!.. Картуз - дело наживное.

- Разумеется - слава богу, что ты часы снял.

- Да-с, маменька, снял. И ах, как снял! - сшиб его в одну минуту с ног, рот рукавом заткнул, чтобы он не кричал, а другою рукою за пазухой обвел и часы вынул, и тогда его вместе с дяденькой колотить начали.

- Ну, уж это напрасно.

- А нет-с! Пусть, шельма, помнит.

- Часы-то не испортились?

- Нет-с, не должно быть - только, кажется, цепочку оборвал.

И с этим словом вынимаю из кармана часы и рассматриваю цепочку, а тетенька всматривается и спрашивают :

- Да это чьи же такие часы?

- Как чьи? Разумеется, мои.

- А ведь твои были с ободочком.

- Ну так что же?

А сам смотрю - и вдруг вижу: в самом деле, на этих часах золотого ободочка нет, а вместо того на серебряной дощечке пастушка с пастушком, и у их ног - овечка...

Я весь затрясся.

- Что же это такое??! Это не мои часы!

И все стоят, не понимают.

Тетенька говорит:

- Вот так штука!

А дяденька успокаивает:

- Постойте,- говорит,- не пужайтесь; верно он Мишуткины часы с собой захватил, а эти с кого-нибудь с другого еще раньше снял.

Но я швырнул эти вынутые часы на стол и, чтобы их не видеть, бросился в свою комнату. А там, слышу, на стенке над кроватью мои часы потюкивают: тик-так, тик-так, тик-так.

Я подскочил со свечой и вижу - они самые, мои часы с ободочком... Висят, как святые, на своем месте!

Тут я треснул себя со всей силы ладонью в лоб и уже не заплакал, а завыл...

- Господи! да кого же это я ограбил!

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Маменька, тетенька, дядя - все испугались, прибежали, трясут меня.

- Что ты, что ты? Успокойся!

- Отстаньте,-говорю,-пожалуйста! Как мне можно успокоиться, когда я человека ограбил!

Маменька заплакали.

- Он,- говорят,- помешался,- он увидал, что ли, что-нибудь страшное!

- Разумеется, увидал, маменька!.. Что тут делать!!

- Что же такое ты увидал?

- А вот это самое, посмотрите сами.

- Да что? где?

- Да вот, вот это! Смотрите! Или вы не видите, что это такое?

Они поглядели на стенку, куда я им показал, и видят: на стенке висят и преспокойно тикают подаренные мне дядей серебряные часы с золотым ободочком...

Дядя первый образумились.

- Свят, свят, свят! - говорит,- ведь это твои часы?

- Ну да, конечно мои!

- Ты их, значит, верно и не надевал, а здесь оставил?

- Да уж видите, что здесь оставил.

- А те-то... те-то... Чьи же это, которые ты снял?

- А я почем знаю, чьи они!

- Что же это! Сестрицы мои, голубушки! Ведь это мы с Мишей кого-то ограбили!

Маменька так с ног долой и срезалась: как стояла, так вскрикнула и на том же месте на пол села.

Я к ней, чтобы поднять, а она гневно:

- Прочь, грабитель!

Тетенька же только крестит во все стороны и приговаривает:

- Свят, свят, свят!

А маменька схватились за голову и шепчут:

- Избили кого-то, ограбили и сами не знают кого!

Дядя ее поднял и успокаивает:

- Да уж успокойся, не путного же кого-нибудь избили.

- Почему вы знаете? Может быть, и путного; может быть, кто-нибудь от больного послан за лекарем.

Дядя говорит:

- А как же мой картуз? Зачем он картуз сорвал?

- Бог знает, что такое ваш картуз и где вы его оставили.

Дядя обиделся, но матушка его оставила без внимания, и опять ко мне:

- Берегла сынка столько лет в страхе Божием, а он вот к чему уготовался: тать не тать, а на ту же стать... Теперь за тебя после этого во всем Орле ни одна путная девушка и замуж не пойдет, потому что теперь все, все узнают, что ты сам подлет.