Николай Лесков - Юдоль

Тетя стала за него заступаться и говорила дочерям:

- Что он вам мешает? Он очень простой человек, но что же он делает вредного?.. Он проводит время, как умеет, и его можно оставить в покое. Он и без того всех избегает и вечно один.

И княгиня стала навещать бедного князя в его уединении, и чтобы это не имело вид сентиментальности, она писала письма на письменном столе, перенесенном в его кабинет. Так шли дела в течение всей зимы, а по весне Сусанна один раз окинула мать испытующим взглядом и сказала:

- Однако что же это, мама?!

- Что такое? - спросила тетя и покраснела.

- То-то и есть, мама... вы краснеете!.. И должно краснеть!

- Чего же мне краснеть! - отозвалась, оправясь, тетя.

- Того, что мы уже взрослые, а вы... ходите письма писать... Мы перенесем ваш письменный стол в вашу комнату.

Но дело было уже неисправимо, и у Сусанны с ее сестрами явился еще маленький братец. Ребенка опять все любили и ласкали, кроме самого князя, у которого это удовольствие было отнято, и на этот раз - увы! - навсегда. Князю снова достали соответственное городничеству место на Кавказе, и он там ходил, курил, свистал и покрикивал и там же и умер, выкупавшись после жирного обеда в холодном Тереке.

Смерть мужа, взятого точно напрокат и поставленного невесть на какую позицию, уязвила сердце тети сознанием своего греха перед этим человеком, который был принесен ею в жертву самым эгоистическим соображениям весьма ничтожного свойства. Он, живой человек, пришедший в мир, чтобы свободно исполнить на земле какое-то свое назначение, был обращен ею в метелку, которою она замахнула сорный след своего колоброда, и потом смыла его с рук и сбросила в Терек...

Ей было ужасно стыдно и ужасно его жаль, - и она заперлась в спальне и плакала о нем много и долго; и тут же, запершись, в уединении от дочерей которые не могли сдерживать своего презрения к захудалому глуповатому "Рюриковичу", исполнявшему и глуповатую роль в жизни, - она обдумала себя. Девиц и теперь раздражало и обижало, что мать была так потрясена событием и относилась к князю с "чувством"... Они были в том "счастливом" возрасте, который дает возможность рассуждать обо всем не только очень эгоистично, но и очень ошибочно, и им было стыдно за то, что "она, значит, все-таки его любила"... Им, для их семейного достоинства, не хотелось, чтобы это было так; но они не понимали, что это именно так и не было! Тетя Полли не оплакивала в князе человека, которого бы она предпочитала всем другим людям, - что выражает банальное требование так называемой "любви", - но она оплакивала в нем человека-брата, которого она встретила случайно, заставила его проделать все, что хотела, и к которому не оказала благоволения. Какие бы доводы ей ни представляли, что она ни в чем перед ним не виновата, она чувствовала свою вину и хотела утолить ее. Тетя сделала траур двум младшим детям и сама надела черное платье, - отстояла на коленях заупокойную обедню, и панихиду, и еще ряд других панихид, но утоления не было: покой к ней не приходил. Она находила, что это все не то... И вот она - вдруг уехала куда-то парою, в маленькой бричонке с одним кучеренком, и, возвратясь через десять дней, сказала, что она была в Оптиной пустыни у "старца", но на расспросы о том: что там такое? - с странною рассеянностью отвечала: "Опять все это не то". И подаренные ей старцем маленькие книжечки она прочла раз и более их не открывала: опять было "не то". Она послала к приходскому священнику, чтобы тот дал ей библию. Но библии в церковном обиходе не было. За нею послали в Орел, но и в Орле продажной библии не нашли, а достали ее "почитать" у семинарского ректора, и то с предварением от своего священника, что "это книга мирская и читать ее небеспечно".

И другие тоже пробовали отговаривать тетю, "чтобы не сошла с ума, прочитав библию"; но она была "неимоверная": она таки, прочитала всю библию и, разумеется, как следует, - сошла с ума и начала делать явные несообразности.

XVIII

Так, например, окончив чтение библии, тетя не задала себе труда повторять это, как делают многие одолевшие названную книгу, а она отложила ее в сторону раз и навсегда и "понесла фантазии" вроде того, что "хороших времен еще не было" или что "лучшая жизнь на земле будет впереди нас, а не та, которая осталась позади нас"... И она в это не только верила, но говорила, что "в такой вере только и находит силу жить и трудиться для того, чтобы равнять путь лучшему, которое идет и непременно придет - когда "горы и юдоли сравняются и лев ляжет с ягненком и не завредит ему".

Эти "глупости" танты основательные люди передавали друг другу и, весело смеясь, называли ее лицемерной фантазеркой и даже дурой. Прежнее игривое наименование "проказницы" было уже теперь для нее слабо, так как оно не выражало опасного характера ее нынешнего настроения, и то старое название было у нее отнято.

- Была проказница, - говорили о ней, - но тогда была зато хоть живая и преинтересная, а теперь стала бог знает на что похожая - противная, скучная фантазерка, с которой старикам нечего делать, потому что она их не слушает, а молодежь... даже страшно оставлять с нею!

Один из основательных дворян, имевших "голос в собрании и в обществе", во время выборов сделал заявление, что следовало бы обратить внимание на то, в каком духе танта воспитывает своих дочерей. Но предводитель, очень добрый и мягкий человек, нашел, что как у княгини все ее дочери - девочки, то как бы она их ни воспитывала - это не важно.

Воспитывала же она их странно - без учителей, - всему обучая их сама, при содействии выписанной из Англии квакерши, Гильдегарды Васильевны, которая была бы чрезвычайно красива, если бы "совершенно себя не безобразила", нося постоянно серое платье в складках и летом широкую соломенную шляпу, а зимою маленькую теплую черную шапочку "с затылком и с ушками, без всякого фасона".

Притом танта с этою квакершею сделались неразрывными друзьями и ни с кем не церемонились. К ним можно было заехать, и они всякого гостя встречали очень приветливо, но всегда прямо желали узнавать: чем они ему могут быть полезными. И затем сию же минуту делали для него все, что могли, но потом, сделавши это, тотчас же к нему, или к ней, охладевали и держали себя с гостями - как будто "занимать" его или ее совсем не их обязанность. Они оставляли приезжих в покое и сами обращались к своим обыденным занятиям, в которых наблюдали строгий порядок - очень противный для людей с истинной "широкой натурой".

Кончилось это тем, что стали находить, будто у бывшей "милой проказницы" огрубели манеры и пропала женственность. Она стала носить бессменно однообразного, самого простого фасона черное шерстяное платье зимою и такое же светлое ситцевое платье летом; лечила у крестьян самые неопрятные болезни, сама своими руками обмывала их раны и делала кровавые разрезы и другие простые операции, и при этом ни за что не хотела поручить присмотр за больным горничным девушкам, ибо она находила, что горничные слишком деликатны и "нос воротят". Вообще тетя Полли стала будто резка и даже иногда употребляла "Антошины словечки". Оно так и было: тетя выражалась порою немножко во вкусе Антона Антоновича Сквозника-Дмухановского, называя вещи их прямыми именами, что, впрочем, в ее устах не было ни плоско, ни грубо, а только прямо и образно. Так же резки казались и ее чувства, в которых не находили самого необходимого - раскаяния и сожаления о прошлом, что ей очень бы и очень не мешало... На это даже и обращали иногда ее внимание и говорили: кто хочет показать другим лучший образ жизни, тот не должен никогда забывать своего худшего. "Врачу, исцелися сам!"