Николай Лесков - Обойденные

- Скоро полтора года.

- Чем же вы занимаетесь?

Долинский подумал, чем он занимается, и отвечал:

- Даю уроки.

- Мы с Ильей Макарычем о вас долго справлялись; несколько раз писали вам в Ниццу, письма приходили назад.

- Да меня там, верно, уж не было.

- Илья Макарыч кланяется вам,- сказала Анна Михайловна после паузы.

- Спасибо ему,- отвечал Долинский.

- Ваш редактор несколько раз о вас спрашивал Илью Макарыча.

- Бог с ними со всеми.

Анна Михайловна посмотрела на испитое лицо Долинского и, остановив глаза на белом шве его рукава, сказала:

- Как вы бережливы! Это у вас еще петербургское пальто?

- Да, очень прочная материя,- отвечал Долинский. Анна Михайловна посмотрела на него еще пристальнее и спросила:

- Не хотите ли вы стакан вина?

- Нет, благодарю вас, я не пью вина.

- Может быть, рому к чаю? Долинский взглянул на нее и ответил:

- Вы, может быть, подозреваете, что я начал пить?

- Нет, я так просто спросила,- сказала Анна Михайловна и покраснела.

Долинский видел, что он отгадал ее мысль, и спокойно добавил:

- Я ничего не пью.

- Скажи же, пожалуйста, отчего ты так... похудел, постарел... опустился?

- Горе, тоска меня съели.

Анна Михайловна покатала в пальцах хлебный шарик и, повертывая его в двух пальцах перед свечкою, сказала:

- Невозвратимого ни воротить, ни поправить невозможно.

- Я не знаю, что с собой делать? Что мне делать, чтобы примирить себя с собою?

Анна Михайловна пожала плечами и опять продолжала катать шарик.

- Я бегу от людей, бегу от мест, которые напоминают мне мое прошлое; я сам чувствую, что я не человек, а так, какая-то могила... труп. Во мне уснула жизнь, я ничего не желаю, но мои несносные муки, мои терзания!..

- Что же вас особенно мучит? - спросила, не сводя с него глаз, Анна Михайловна.

- Все... вы, она... мое собственное ничтожество, и...

- И что?

- И всего мне жаль порой, всего жаль: скучно, холодно одному на свете...- проговорил Долинский с болезненной гримасой в лице и досадой в голосе.

- Не будем говорить об этом. Прошлого уж не воротишь. Рассказывайте лучше, как вы живете?

Долинский коротко рассказал про свое однообразное житье, умолчал однако о Зайончеке и обществе соединенных христиан.

- Ну, а вперед?

- Вперед?

Долинский развел руками и проговорил:

- Может быть, то же самое.

- Утешительно!

- Это все равно: хорошего где взять? Анна Михайловна промолчала.

- Чего ж вы не возвращаетесь в Россию? - спросила она его через несколько минут.

- Зачем?

- Как, зачем? Ведь вы, я думаю, русский.

- Да, может быть, я и возвращусь... когда-нибудь.

- Зачем же когда-нибудь! Поедемте вместе.

- С вами? А вы скоро едете?

- Через несколько дней.

- Вы приехали за покупками?

- Да, и за вами, - улыбнувшись, отвечала Анна Михайловна.

Долинский, потупясь, смотрел себе на ногти.

- Пора, пора вам вернуться.

- Дайте подумать,- отвечал он, чувствуя, что сердце его забилось не совсем обыкновенным боем.

- Нечего и думать. Никакое прошлое не поправляется хандрою да чудачеством, Отряхнитесь, оправьтесь, станьте на ноги: ведь на вас жаль смотреть.

Долинский вздохнул и сказал:

- Спасибо вам.

- Я завтра, может быть, пришел бы к вам утром - говорил он, прощаясь.

- Разумеется, приходите.

- Часов в восемь... можно?

- Да, конечно, можно, - отвечала Анна Михайловна.

Проводив Долинского до дверей, она вернулась и стала у окна. Через минуту на улице показался Долинский. Он вышел на середину мостовой, сделал шаг и остановился в раздумье; потом перешагнул еще раз и опять остановился и вынул из кармана платок. Ветер рванул у него из рук этот платок и покатил его по улице. Долинский как бы не заметил этого и тихо побрел далее. Анна Михайловна еще часа два ходила по своей комнате и говорила себе:

- Бедный! Бедный, как он страдает!

Глава восемнадцатая

РЕШИТЕЛЬНЫЙ ШАГ

Долинский провел у Анны Михайловны два дня. Аккуратно он являлся с первым омнибусом в восемь часов утра и уезжал домой с последним в половине двенадцатого. Долинского не оставляла его давнишняя задумчивость, но он стал заметно спокойнее и даже минутами оживлялся. Однако, оживленность эта была непродолжительною: она появлялась неожиданно, как бы в минуты забвения, и исчезала так же быстро, как будто по мановению какого-то призрака, проносившегося перед тревожными глазами Долинского.

- Когда мы едем? - спрашивал он в волнении на третий день пребывания Анны Михайловны в Париже.

- Дня через два,- отвечала ему спокойно Анна Михайловна.

- Скорей бы!

- Это не далеко, кажется? Долинский хрустнул пальцами.

- Вы не боитесь ли раздумать? - спросила его Анна Михайловна.

- Я!.. Нет, с какой же стати раздумать?

- То-то.

- Мне здесь нечего делать.

"А что я буду делать там? Какое мое положение? После всего того, что было, чем должна быть для меня эта женщина! - размышлял он, глядя на ходящую по комнате Анну Михайловну.- Чем она для меня может быть?.. Нет, не чем может, а чем она должна быть? А почему же именно должна?.. Опять все какая-то путаница!".

Долинский тревожно встал и простился с Анной Михайловной.

- До утра,- сказала она ему.

- До утра,- отвечал он, холодно и почтительно целуя ее руку.

Войдя в свою комнату, Долинский, не зажигая огня, бросил шляпу и повалился впотьмах совсем одетый в постель.

- Нет! - воскликнул он часа через два, быстро вскочив с постели.- Нет! Нет! Я знаю тебя; я знаю, я знаю тебя, змеиная мысль! - повторял он в ужасе и, выскочив из своей комнаты, постучался в двери Зайончека.

- Помогите мне, спасите меня! - сказал он, бросаясь к патеру.

- Чтобы лечить язвы, прежде надо их видеть,- проговорил Зайончек, торопливо вставая с постели.- Открой мне свою душу.

Долинский рассказал о всем случившемся с ним в эти дни.

- Отец мой! Отец мой! - повторил он, заплакав и ломая руки,- я не хочу лгать... в моей груди... теперь, когда лежал я один на постели, когда я молился, когда я звал к себе на помощь Бога... Ужасно!.. Мне показалось... я почувствовал, что жить хочу, что мертвое все умерло совсем; что нет его нигде, и эта женщина живая... для меня дороже неба; что я люблю ее гораздо больше, чем мою душу, чем даже...

- Глупец! - резким, змеиным придыханием шепнул Зайончек, зажимая рот Долинскому своей рукою.

- Нет сил... страдать... терпеть и ждать... чего? Чего, скажите? Мой ум погиб, и сам я гибну... Неужто ж это жизнь? Ведь дьявол так не мучится, как измучил себя я в этом теле!

- Дрянная персть земная непокорна.

- Нет, я покорен.

- А путь готов давно.

- И где же он?

- Он?.. Пойдем, я покажу его: путь верный примириться с жизнью.

- Нет, убежать от ней...

- И убежать ее.

Долинский только опустил голову.

Через полчаса меркнущие фонари Батиньоля короткими мгновениями освещали две торопливо шедшие фигуры: одна из них, сильная и тяжелая, принадлежала Зайончеку; другая, слабая и колеблющаяся,- Долинскому.