Николай Лесков - Полунощники (Пейзаж и жанр)

- Это почему?

"Стыдно, - говорит, - такую роскошь носить", - простое пальто ей больше нравится. Сшила себе сама черное кашемировое платье и белые рукавчики и воротнички, и сама их моет и гладит, и так англичанкою и ходит, а летом в светленьком ситце, а что ей мать подарит деньгами или шелковье, она сейчас пойдет шелковье все продаст и все деньги неизвестно кому отдаст. Мать сначала, бывало, шутя спрашивает:

"Что же ты это, Клавдичка, на молитвы, что ли, все раздаешь?"

"Нет, - говорит, - маменька, зачем же мне покупные молитвы? Это должен всяк для себя, а я просто так отдаю тем, которым трудно заработать сколько нужно или нечем за ученье платить, когда их детей исключают".

Мать ей и не перечила:

"Что же, - говорит, - отдавай, если хочешь: пусть за тебя бедные бога молят".

Но ей никак не потрафишь сказать.

"Я, - говорит, - маменька, это совсем не для того, а просто мое сердце не терпит, когда я вижу, как я счастлива, а люди живут бедственно".

"Вот потому-то и нехорошо, что ты все ходишь, эту бедственность смотришь: ты на них насмотришься и себя этим и расстраиваешь".

"Все равно, - говорит, - мама, если я на них хоть и смотреть не буду, так я знаю, что они есть и страдают и что я должна делать облегчение в их жизни".

"Ну, поступи членом в общество и езди с хорошими дамами; я тебе столько денег дам, что можешь больше всех графинь и княгинь сыпать".

Не захотела.

"Я знаю, - говорит, - что нужно делать",

"Так скажи, что такое?"

Она молчит.

"Отчего же ты такая грустная и такая печальная? На тебя смотреть больно! Отчего это?"

"Это, мама, оттого, что я еще очень зла: я себя еще не переломила и борюсь".

"С кем, мой ангел?"

"С собою, мама. Не обращайте на меня внимания, мне скоро легче будет. Я как-нибудь перейду на свою сторону, теперь я не на своей стороне, - я себе противна".

Дядя Николай Иванович хоть шебарша, но он любил ее и говорит:

"Не приставайте к ней: она иначе не может; это в ней все от рояльного воспитания. Я знаю, что с ней надо сделать: надо дать ей развязку на веселых увертюрах".

Взвился и привез ей театральный билет в ложу на "Африканского мавра".

Хоть и великий пост был, но для нее поехали. А она у них в театре и разрыдалась.

- Это еще чего?

"Я, - говорит, - вам говорила, что я не могу видеть дикие грубости! В чем вам представляется занимательность, я в том же самом вижу ужас и горе".

"Какой же ужас? В чем тут горе?"

"Как же не ужас: такой огромный, черный мужчина душит слабую женщину, и по какой причине?"

Николай Иванович говорит:

"Ты этого еще не понимаешь: за любовь от ревности самый образованный человек должен из вашей сестры всю кровь пролить".

"Неправда это, - говорит, - какой это образованный человек: это глупость, это зверство! Не должно это так быть, и не будет - я не хочу это видеть!"

И уехали из театра, и так и пошло с ней с этих пор во всех междометиях. Благородные удовольствия, театр, или концерты, или оперы, все это ей не нравится, а назовет к себе беспортошных ребятишек, даст им мармеладу и орехов и на фортепианах им заиграет и поет, как лягушки по дорожке скачут, вытянувши ножки, и сама с ними утешена - и плачет и пляшет. Этакая красавица, а лягушкой прыгает!..

Видевши это, мать своего священника приходского на духу упросила поговорить с ней, и он на пасхе, когда приехал с крестом и как стал после закусывать, то начал Клавдиньке выговаривать:

"Нехорошо, барышня, нехорошо, вы в заблуждении".

А она ему бряк наотрез: ....

"Да, - говорит, - благодарю вас, благодарю, вы правы - и мне тоже кажется, что мы живем в большом заблуждении, но теперь я уже немножко счастливее".

"Чем же-с?"

"Тем, что я уже собой недовольна; я теперь уже не на своей стороне; я себя осуждаю и вижу, где свет".

Он говорит:

"Не много ли вы на себя берете?"

Она замялась и отвечает:

"Я не знаю".

А батюшка говорит:

"То-то и есть! А мы знаем, что на свете должны быть я богатые и бедные, и это так повсеместно".

Она отведает:

"Это, к несчастию, правда".

"Так и нечего бредить о том, чтобы у нас все были равны".

А она вся стынет, и виски себе трет, и шепотом говорит:

"Бредят невольно".

А батюшка говорит:

"Да, бредят невольно, а, однако, и за невольный бред иногда далеко очутиться можно. Не идите против религии".

"Я не иду, я люблю религию".

"А зачем противного желаете?"

"Разве желать в жизни простоты и чтоб не было терзающей бедности противно религии?"

"А вы как думаете! Да Христос-то признавал нищих или нет?"

"Признавал".

"Так что же, вы ему хотите возражать?"

"Я вам отвечаю, а не Христу. Христос сам жил как нищий, а мы все живем не так, как он жил".

Священник встал и говорит:

"Так вот вы какая!" - и оборотился к матери ее и сказал:

"Маргарита Михайловна! Откровенно вам скажу, уважая вас как добрую прихожанку, я с вашей воспитанной дочерью поговорил, но, уважая себя, я нахожу, что с нею, сударыня, не стоит разговаривать. Вам одно остается: молиться, чтобы она не погибла окончательно". Маргарита Михайловна, вся красная и в слезах, извиняется и просит у него прощенья, что это вышло как на смех,

Священник смягчился и отвечает:

"Мне, разумеется, бог с нею, пусть что хочет болтает, теперь этих глупых мечтаний в обществе много, и мы к ним наслышавшись, - но попомните мое слово, это новое, но стоит старого зла - нигилизма, и дочь ваша идет дурным путем! дурным! дурным!"

Маргарита Михайловна ему скорее красненькую, но он не подкупился, деньги под большой палец зажал, а указательным все грозится и свое повторяет:

"Дурным путем, дурным!"

Маргарита Михайловна сама рассердилась и, как он вышел, говорит ему вслед:

"Какой злюка стал!"

А Клавдинька без гнева замечает:

"Вы, друг мой мама, сами виноваты, зачем вы их

беспокоите. Он так и должен был говорить, как говорил".

"А кого же мне на тебя, какую власть просить?" "Ну, полноте, мамочка, зачем на меня власть просить, чем я вам непокорна?"

"В очень во многом, в самом важном ты непокорна:

грубить ты мне не грубишь, но ты не одеваешься сообразно нашему капиталу, чтобы все видели; не живешь, а все с бедностью возишься, а богатства стыдишься, которое твой дед наживал и за которое отец столько греха и несправедливости сделал".

А Клавдинька тут одною рукою мать за руку схватила, а другою закрыла свои вещие зеницы и, как актриса театральная, вдруг дрожащим голосом закричала:

"Мамочка! мама!.. Милая! не говорите, не говорите! Ничего не будем об отце, - так страшно вспомнить!"

"Разумеется, - царство ему небесное, - он был аспид, а я тебя сама избаловала, и зато думала, пусть хоть духовный отец тебя наставит".

"Мама! да вы сами меня лучше всех можете наставить".

"Нет, я не могу и не берусь!"

"Почему?"

"Мне тебя жаль!"