Семен Липкин - Странички автобиографии

Когда, окончив школу, я готовился поступить в вуз, я снова увидел Багрицкого. Он приехал в родной город знаменитым. Одет он был романтически: моряцкого типа шапка с козырьком, пальто, краги - все было кожаным, черным. Вот так, в пальто и крагах, он читал на подмостках в Доме печати на Ланжероновской "Думу про Опанаса", "Контрабандистов". Позади остались годы его бедности, почти нищеты, годы бесславья. Он пробыл в Одессе несколько дней. Мы с ним гуляли по Николаевскому бульвару, он грубо острил, был полон литературных планов, одобрял мое намерение приехать учиться в Москву: "Будет сперва трудно, но здесь захиреешь, задохнешься, Одесса уже не та",- запомнились мне его слова.

Я приехал в Москву в августе 1929 года. Судьба решила меня осчастливить. Я познакомился с Мандельштамом, стал у него часто бывать (о беседах с ним я написал и опубликовал воспоминания "Угль, пылающий огнем"). Рекомендованный Георгием Шенгели, я читал стихи на "Никитинских субботниках" на Тверском бульваре, среди присутствующих я впервые увидел Пастернака. Увы, перед тем как я начал читать, он, слегка прихрамывая, вышел вместе с крутолобой женой, оба красивые. Рядом с Евдоксией Федоровной Никитиной сидел немолодой человек в академической ермолке, с безумными, жгучими глазами. Когда я окончил чтение, он произнес только одно слово: "Музыкально". Произнес его Андрей Белый.

А. М. Горький поместил мое стихотворение "Леса" в "Известиях", на литературной странице, выходившей, как указывалось, при его ближайшем участии. Эти "Леса", весьма банальные, были в рамочке врезаны в главу из "Клима Самгина". Мои стихи стали появляться в московских "толстых" журналах - "Новом мире", "Октябре", "Молодой гвардии". Больше всего льстили моему двадцатилетнему самолюбию публикации в альманахе "Земля и фабрика", в котором сотрудничали корифеи - Замятин, Пастернак, Багрицкий - и "Кузнецы" - Гладков, Ляшко, Обрадович, Низовой. Из молодых, кроме меня, там печатались, насколько я помню, только Марк Тарловский и Павел Васильев. С обоими я близко познакомился, с Васильевым - года за два до его славы, мы были соседями по Кунцеву, где Багрицкий мне помог отыскать за небольшую цену пристанище.

Но по-настоящему, на всю жизнь, моими друзьями стали близкие мне по возрасту и по литературным взглядам Мария Петровых, тоненькая,черненькая, скромная до болезненности, мужественно-красивый, остроумный, нервный, уверенный в своем призвании Арсений Тарковский и обаятельный, образованный Аркадий Штейнберг, поныне недооцененный как поэт и художник. Все ушли, а я "на роковой стою очереди".

Литературная судьба у всех четверых складывалась невесело, трудно. В начале пути нас съела РАПП; она ведь пыталась и более крупную дичь сожрать. Но и когда ее ликвидировали, ничего для нас не изменилось. Дело было не в нашем политическом направлении,- само вещество наших стихов было чуждо тому, что печаталось. "Мы начинали без заглавий, чтобы окончить без имен",- скажет за всех нас Мария Петровых. Конечно, в конце концов получилось лучше, чем она предсказывала, но напомню, что у Тарковского первая книга "Перед снегом" вышла, когда ему было пятьдесят пять лет, у меня - "Очевидец",- когда мне стукнуло пятьдесят шесть. Петровых в это же время выпустила в Армении в свет одно только "Дальнее дерево", половину ее книжечки составляли переводы, Штейнберг умер, так и не издав ни одной своей книги, не дожив до персональной выставки своих картин.

Наш старший друг, Георгий Шенгели, стал работать в Гослитиздате в редакции литератур народов СССР. Он привлек нашу четверку к переводам. Это определило всю дальнейшую нашу жизнь. Сначала мы смотрели на свою работу как на источник заработка, но потом увлеклись всерьез. Мы стали изучать историю народов, с языков которых переводили, их быт, обычаи, религиозные верования, их грамматику и синтаксис, основы их стихосложения. Трудились упорно и любовно, исполненные чувства ответственности перед развивающимся национальным самосознанием. Мы познакомились и подружились с поэтами Востока, с учеными и знатоками.

В переводческой работе меня больше всего привлекало воссоздание на русском языке памятников эпической поэзии - "Шах-наме" Фирдоуси, поэм Джами и Навои, эпоса калмыков "Джангар", киргизов - "Манас", татар - "Едигей", кавказских "Нартов", пространные эпизоды индийской "Махабхараты". Я признателен судьбе за то, что в жаркое лето 1942 года, в рядах 110-й кавалерийской дивизии, я делил с воинами-калмыками опасность боев и тяжкую горечь нашего временного отступления. Когда в эпоху сталинского геноцида решили ликвидировать как нации калмыков, чеченцев, ингушей, балкарцев, карачаевцев, крымских татар, я с ума сходил от невыносимой боли, я плакал по ночам, вспоминая высланных друзей. Эта боль мучает меня и поныне.

Если же продолжить разговор о переводческой деятельности, то нас, четверых, конечно, утешало и радовало то, что она получила признание, но мучительно остро было десятилетиями длившееся чувство, что собственные наши стихи проваливаются в глухую пустоту, мы их писали, потому что не могли не писать.

Двадцать пять лет,- и каких важных лет для молодого человека, для стихотворца,- шутка сказать, четверть столетия,- мои стихи не печатались, их отвергла даже редакция первого "Дня поэзии". Я уже не имел сил огорчаться, но удивился: в "Дне поэзии" опубликовалось чуть ли не четыреста авторов, гораздо больше, чем осталось в русской литературе за всю ее историю, так неужели все эти четыреста пишут лучше меня?

В 1956, году А. Т. Твардовский опубликовал в "Новом мире" подборку моих стихов. Я воспринял это как значительное событие в моей жизни. Еще номер журнала не дошел до подписчиков, как в "Известиях" появилась разносная рецензия на эту подборку, озаглавленная "Альбомные стихи". А что было альбомного в том, что я рассказывал о трагических судьбах людей в годы войны? А. Я. Яшин, с которым в военные годы мы служили вместе сперва на Балтике, а потом в Сталинграде, сказал мне: "Я не поклонник твоих стихов, но статья о них грубая, возмутительная". Пригласив в редакцию, Твардовский меня обнадежил: "Отвечать на статейку не будем, но печатать вас не перестанем".

И действительно, хотя и далеко не часто, не только переводные, но и мои собственные стихи стали появляться в "Новом мире", да и в других изданиях. Первая книга моих стихов "Очевидец" вызвала сочувственные отклики в журналах и газетах. В "Новом мире" о ней написал Кайсын Кулиев. Но примерно через год после выхода книги на меня обрушился сильный удар.

Черт попутал меня прочесть сборник эпических поэм Южного Китая. Среди создателей поэм был народ, чье название меня поразило: И. Подумать только, целый народ вмещается в одну букву! Я написал стихотворение "Союз". По недоразумению (я в нем не виноват) "Союз" был напечатан и в "Дне поэзии", и в журнале "Москва". Я писал: "И простор, и восторг, и унылость Человеческой нашей семьи,- Все вместилось и мощно сроднилось В этом маленьком племени И... Без союзов словарь онемеет, И я знаю: сойдет с колеи, Человечество быть не сумеет Без народа по имени И". Не Бог весть какая оригинальная мысль: даже самое маленькое племя вносит свой вклад в общечеловеческую культуру, истребление даже самого малого племени - тяжкая рана всего человечества. Но газета "Ленинское знамя" заявила, что речь идет об Израиле. Меня обвинили в сионизме. Газету поддержали книги вроде "Фашизм под голубой звездой". Возражения синологов, что на юге Китая действительно существует народ И (кстати, гонимый тогда Мао Цзе-дуном), да и то, что в моем стихотворении люди молятся богам в кумирне, а евреи, как известно, народ монотеистический,- не могли ни в чем убедить моих преследователей, впрочем, они и не хотели убеждаться. Я не раз прямо, открыто писал о той катастрофе, которая постигла еврейский народ в годы второй мировой войны, для чего же мне было прибегать к мелкой хитрости, к маскировке? Но тем, кто нападал на меня, логика не нужна, даже вредна.

Читать дальше