Николай Гарин-Михайловский - Том 1. Детство Тёмы. Гимназисты

— Вороне же, — напомнила Зина.

— Да ведь оказалось, что ворона так же похожа на Марью Николаевну, как я на мать… Так, если не ошибаюсь? Я скорее бы сравнил вот… есть такой инструмент… я его тоже никогда не видал… Я, кажется, начинаю совсем уж чушь нести…

Степан поднес Корневу блюдо с пирожным.

— Благодарю покорно… Дай бог вам и вашим деткам много лет здравствовать.

Корнев вскочил и раскланялся перед Степаном.

— И вам, сударь, дай бог… милостивую хозяйку, так чтоб, как наши барышни, красавица была, да деток кучу.

— Мой друг, это… это… благодарю… Позвольте мне с вами облобызаться?!

Корнев вытер салфеткою рот и торжественно расцеловался со Степаном.

Степан принял это за чистую монету и, довольный, удовлетворенный, понес блюдо дальше. Лицо Степана было так серьезно и торжественно, что было неловко и смеяться. Все наклонили головы, чтоб спрятать свои улыбки.

— А ведь наступят когда-нибудь такие отношения, — заговорил Карташев.

— В раю такой Степан, может быть, выше нас с тобой, мой друг, займет место, — убежденно произнесла Аглаида Васильевна.

— На этом основании нельзя ли ему предложить маленький уголок за этим столом? — сказал Корнев.

— Здесь нельзя, — твердо ответила Аглаида Васильевна.

— Маленькая как будто непрямолинейность… Я вспомнил надпись в капелле.

— Вы, конечно, знаете, откуда эта надпись? Ну, там же: «Рабы, повинуйтеся господам своим».

— Рабов уже нет, теперешний раб имеет в кармане деньги и завтра сам будет иметь рабов.

— И будет…

— Чему же в таком случае повиноваться? — огрызнулся Карташев. — Капиталу?

— И рад… Выберите лучше другую тему…

— Отчего же? и эта интересна, — настаивал сын.

Из-за стола встали.

— Интересная, но не для меня.

Карташев продолжал упорствовать.

— Тёма, а если я не хочу? — уже сухо спросила Аглаида Васильевна.

Карташев насмешливо поклонился.

— Позвольте, я его выведу, — предложил Корнев, заминая надвигающуюся размолвку. — Зинаида Николаевна, сыграйте нам марш.

И под звуки марша Корнев увел упиравшегося Карташева.

— Ну, иди… — ласково не то понуждал, не то уговаривал он приятеля.

Пройдя несколько комнат, Корнев воскликнул: «О господи! я лопну, так наелся», — и с размаху упал в кресло.

Вошел Сережа и, стоя у двери, смотрел на брата и Корнева.

— Что вы, молодой человек, конфузитесь все? — спросил Корнев, подходя и встряхивая Сережу за его худенькие руки.

— Я не конфужусь.

— Вы вот берите пример с этого нахала… Право.

Корнев показал на Карташева. Карташев, снова повеселевший, проговорил: «Бери пример!» — подпрыгнул и упал на диван.

— Вот так? — спросил Корнев, падая на другой диван.

Он поднялся, посмотрел на Карташева и, весело рассмеявшись, опять откинулся на спину и заболтал ногами.

— Очень мило! — произнесла Маня, заглядывая и скрываясь.

— Mille pardons… [57]

— Я буду спать… — сказал Карташев.

— Неужели будешь? — живо спросил Корнев.

Карташев не ответил.

— А я чем хуже?

Корнев повернулся на бок и закрыл глаза. Через несколько минут оба уже спали.

— Спят, — осторожно заглянула Маня. За ней заглянули Наташа и Сережа…

— Спят, — прошептала Наташа, входя на цыпочках на террасу.

— Надо ставни закрыть, — сказала Аглаида Васильевна. — Сережа, позови Степана… Очень симпатичный Корнев и деликатный, не смотря на кажущуюся резкость.

— Он деликатный, — согласилась Зина, — это в городе, в компании Рыльского, Долбы…

— Он всегда был деликатный, — горячо вступилась Наташа. — Он замечательно отзывчивый, остроумный…

Зина улыбнулась и закрылась книгой.

— Пожалуйста, не думай… я вовсе в него не влюблена.

— Я вовсе ничего не думала…

— Дети, — остановила Аглаида Васильевна, — пожалуйста, без этих ужасных мещанских слов: «влюблена». Кто в ваши годы бывает влюблен?

— Конечно, — согласилась Наташа, — симпатичный человек, и я очень рада, что он гостит… Степан, осторожно закрой у папиной комнаты ставни — они в голубой… Не стучи.

Степан для меньшего шума пошел на цыпочках. Маня, перегнувшись, весело его наблюдала.

— Некрасивый Корнев, — проговорила она, — вот Рыльский красивый.

Корнев проснулся первый и не сразу сообразил, где он. В щели пробивались уже низкие лучи солнца и густой золотистой пылью играли полосами по дивану и стенам; виднелся кусочек голубого неба и весело манил к себе. Корнев с удовольствием потянулся, оглядывая в полумраке уже знакомую обстановку голубой диванной.

— Ты… черт… спишь?

Карташев открыл глаза.

— Не сплю, дьявол.

— Мне кажется, что я здесь уж сто лет безвыездно живу. Тебе не кажется? Квасу бы.

— Крикни.

Корнев помолчал и вдруг заорал:

— Дьяволы, квасу!

— Слушаю-с, — ответил за дверью Степан.

— О! — рассмеялся Корнев и даже поднялся. Потом опять лег.

Когда Степан принес квас, Корнев сел на диван, взял стакан, выпил залпом и крякнул. Он облокотился руками о колени и так остался.

— Еще прикажете?

— Нет, спасибо.

Но так как Степан все еще стоял в ожидании, то Корнев громко, немного раздраженно повторил:

— Спасибо… не хочу.

Степан ушел, а Корнев продолжал сидеть в той же позе, наблюдая с интересом самого себя: действительно ли он ни о чем не думает?

— Окончательное бревно… ни одной мысли… И черт с ними! — Он величественно поднялся, наскоро оправил костюм и, с засунутыми в карманы руками, с откинутой головой, напевая что-то себе под нос, пошел по комнатам. В миниатюре это был теперь вылитый портрет своего отца. Он нашел Зинаиду Николаевну в одной из комнат в углу, в удобном кожаном кресле.

— Читать изволите? — осведомился как-то небрежно Корнев.

— Да, — ответила Зина.

— Что-с?

— Жорж Занд: «Орас».

— Так-с… Не читал.

— Выспались?

— Как бык… Pardon за выраженье… Сегодня в голову все особенные какие-то лезут…

— Вы никогда не стеснялись, кажется, в выражениях.

— Вы думаете? Тем лучше… Нет, я окончательно в каком-то ошалелом состоянии. Мне кажется, что все это мое, что я здесь вечно жил и в моем распоряжении и жизнь и смерть или, по крайней мере, тысяча душ. Это много или мало?

— Не знаю.

— У вашей маменьки сколько было?

— Не знаю.

Корнев подумал.

— Вы не находите, что я как будто поглупел?

Зина рассмеялась.

— Не знаю.

— Вы, кажется, тоже находитесь в каком-то особенном состоянии незнания. Нет, я теперь положительно убеждаюсь, что я поглупел. Тем лучше: глупцам принадлежат радости жизни… Это я сказал или великий философ? С точки зрения высшей философии, еще вопрос открытый: кто менее гениален — глубочайший философ с вопросами, которых не решит, или величайший глупец, который не думает о них… Это шекспировская глубина, или я олух царя небесного.