Алексей Ремизов - Том 3. Оказион

Ошарашенные, не веря словам, стояли мы, не двигаясь.

А с разных концов перелетало:

— Не повезут! Мосты разрушили, пути испорчены! — и падало на голову беспощадно и безысходно.

И когда понята была вся невозможность вернуться, никто, однако, не согласился принять ее, и, сдвинувшись с места, все затеснились к дверям, где стоял офицер, объявивший такую невозможную, недопустимую весть.

Неужто невозможно?

— Русские взорвали мосты, — дошло от той двери, где стояло начальство и распоряжалось.

«Ну, что бы, — подумалось, — подождать немного, ну, пропустили бы нас, а там и взорвали!»

Еще не обтерпелись, и всякий вздорный вражеский слух принимался за чистую монету.

Простая русская баба с лицом безвозрастным, нянька, с двумя сонными девочками и большим сундуком не трогались с места.

— Повезут, — стояла она на своем, — небось, повезут. Проталкиваться некуда было, у дверей стояли часовые, их и можно было спрашивать, но они ничего не могли ответить, как одно и все то же о взорванных мостах.

— Русские взорвали мосты, дальше не повезут!

Никто не глядел ни вперед, ни назад, глядели в землю на свои чемоданы, волей-неволей принимая подневольную участь.

И вдруг:

— В десять поезд уходит в Берлин, желающие могут ехать!

В Берлин! Назад? Ехать теперь?

И те, кто присел, покорившись, и те, кто еще не сдавался, все передвинулись.

— Ни за что! — так выговорилось в один голос, лучше тут переждать, пешком пойдем до границы, не надо нам Берлина!

— Скорее берите билеты в Берлин! — шныряли перепуганные и растерянные.

Подымаются чемоданы: может и вправду лучше ехать в Берлин?

— Лучше ехать в Берлин, — уговаривают несогласных, — тут уморят, а там уж как-нибудь.

И теперь только за деньгами дело. Русские деньги всех есть, а немецких много ль наскребешь, русские деньги не принимают и не меняют, без денег в Берлин не проберешься.

— Дайте мне десять марок! — хватает незнакомого незнакомый.

— А мне пять.

— Мне только двух не хватает.

— Все останутся тут, в Берлин нельзя ехать! — объявляет начальство.

Чемоданы опускаются: все останутся тут. И как это можно было подумать, что ехать в Берлин, конечно, лучше тут, чем опять в Берлин.

— А тут нас посадят в крепость.

— И пускай, и хоть на цепь сажают, а все-таки ближе к России.

— Повезут, — стоит на своем нянька, она с узелком возится: дети есть просят, — небось, повезут!

— Мосты разрушены, пути испорчены! — повторяется безнадежное.

«А может, все это одна выдумка, и на самом деле и мосты целы, и пути не испорчены?»

— Всех повезут в Россию! — объявляет начальство.

В Россию! В нашу Россию!

Побросав чемоданы, все срываются с места и толкутся к дверям, где стоит офицер, объявивший благую, желанную весть.

— Когда же, когда в Россию?

Какая-то молодая женщина с русским открытым лицом — сама Россия наша, громко заплакала,

— Да ведь мы едем в Россию! — утешают ее.

— Мы едем в Россию! В дорогую нашу Россию! — громко говорит она и смотрит сквозь слезы туда, где граница и наши поля раздольные и наш лес частый и наша дебрь глубокая, туда к сердцу России — к Москве.

Как-то неловко примостившись на ручных чемоданах, тихо, жалобно плачет барышня.

— Меня тут оставят, меня никто не возьмет с собой! — и бесполезно делает усилие, чтобы подняться, а встать не может.

— Я вас не оставлю! — говорит та, что от радости заплакала.

— Что с ней?

— Ноги отнялись.

— Когда же повезут нас в Россию?

— Слава Тебе, Господи, в Россию! — я положил свой ручной чемодан, — единственное уцелевшее достояние мое, сокровища римские: камушки с Форума и от Петра апостола, и стал пробираться к двери, очень пить хотелось. И когда добрался до двери, в вокзал — в буфет не пускали. Оказывается, отпущенные на всех нас, на триста душ, какие-то четверть часа, о которых я ничего не слышал, прошли, и двери заперли.

«Ничего не поделаешь, — думаю, — видно, потерпеть придется!»

— А наш багаж? — спросил кто-то.

— После войны получите, — сказал солдат.

— Сожгут! — сказал другой.

— Как сожгут?

Но солдат ничего не ответил: такое ли время, чтобы о багаже рассуждать, — усатый, как кот.

— И Бог с ним, с багажом, только бы самому-то живу остаться! — сказал какой-то с продавленной соломенной шляпой.

— Когда же в Россию?

— Скоро ли отправят нас в Россию?

— Когда в Россию?

Не стоялось на месте, все передвигались, только барышня та, у которой ноги отнялись, сидела на чемоданах, но уж не плакала, — ее не оставят.

— В полдень объявят! — передалась весть от запертой двери.

— В Россию! В дорогую нашу Россию!

На вокзальном дворе, куда согнали нас с платформы, разместились мы у своих ручных чемоданов под открытым небом в ожидании полдня, когда повезут нас в Россию.

Нас оцепили солдаты, и никуда не выйти, не пройти из цепи.

— Кто пойдет в город, того расстреляют.

— Кто пойдет в буфет, того расстреляют.

— Сиди смирно, жди и терпи!

И самые нетерпеливые и самые беспокойные понемногу затихли, и только Ира, с белыми косками девочка, никак не могла угомониться.

— Что сказал офицер? — вертится Ира, заглядывая в глаза матери.

— Офицер, деточка, сказал, потерпеть надо! — говорит невесело мать своей белокоске, — скоро и поедем.

— Когда поедем?

— После обеда.

— Я, мамочка, есть хочу.

Настал полдень. Скоро ли поедем? Нетерпеливо ждали распоряжений. Или и еще подождать придется? Да, подождать придется: лишь в три часа выяснится, когда повезут нас в Россию.

— Кто пойдет в город, того расстреляют.

— Кто пойдет в буфет, того расстреляют.

Сиди смирно, жди и терпи.

На глазах у нас приходят и уходят поезда: одни с границы, другие к границе, везут солдат и призывных.

— Мамочка, а как этот Берлин называется?

— Алленштейн.

— Алленлейн, — тянет девочка, — а что сказал офицер?

— Потерпеть надо, деточка.

Из города к станции подходит народ, разряженный по-воскресному.

«И у нас, поди, все разрядились, — думаю я, глядя на любопытных, разряженных, проникающих через цепь на нас поглазеть, — у нас нынче Ильин день!»

Закрапал дождь, не ильинский, редкий: этот скоро пройдет.

«Этот скоро пройдет, а у нас нынче гром гремит, катит грозный Илья по небесам в колеснице!» — и вспоминаю крестный ход в Москве, крестные хода в нашу Ильинскую церковь.

Три часа прошло и четыре, и пять, а распоряжений все не было.

В шестом часу у вокзальной загородки появился фертоватый солдатик и каким-то изнеженным картавящим голосом и как-то насмешливо объявил от начальства, что в Россию ехать безнадежно.

— В Россию ехать безнадежно! — повторил солдат распоряжение.

— Что сказал офицер? — беспокойно допытывала Ира.