Алексей Ремизов - Том 3. Оказион

У Зиновия Исаевича душа умиренная. Да и Марья Константиновна женщина добрая и терпеливая. И если есть разница между ними, так только в том, что Зиновий Исаевич говорит не быстро и как-то застенчиво, а Мария Константиновна может и даже очень часто, и еще в том, что Зиновий Исаевич, вырвавшись из Бассейна и прогрессируя, как он сам выражался, до Петербурга, укрепился и ни на что не жаловался, а Марья Константиновна с заботами домашними нет-нет да и прихворнет.

А в доме у них всегда полно.

Я не знаю, когда бы у Зиновия Исаевича кто-нибудь не гостил или, по крайней мере, не ночевал. И скажу про себя, приходилось мне разное видеть, и однажды, очутившись без крова в осеннем петербургском холоде, я вспомнил почему-то именно про Зиновия Исаевича и, хотя час был поздний, решил постучаться к нему. И не ошибся, в тепле положил он меня ночь ночевать с игрушками в теплой детской, где играли днем любимые его — Леля, Буба и Капочка. Хлеба другой раз не достанешь — в воскресенье в наших краях особенно с хлебом горе! Зиновий Исаевич выручит, вот тоже с дровами мучились, ни полена не было, принес вязанку, и спирту для машинки прислал, и папирос, дал бы и денег, да у самого не густо. А будь у него деньги, я бы попросил и нисколько не раздумывал бы, — а вы знаете, что значит просить, когда нет ничего?

Вот какой Зиновий Исаевич или попросту Исаич, как называли его за его доброе сердце и незлобливое простые люди, та же Аннушка-Ноздря, Саша-рябая и Наташа нянька, — сосед наш, как-то так ухитрявшийся и совсем без всякого сговора либо селиться в одном доме с нами, либо на той же самой улице по соседству.

Мы жили так: рядом с нами на одной площадке Михаил Семенович, шурин Зиновия Исаевича, а окнами выходила наша квартира в окна Зиновия Исаевича. И мне все было видно. И, бывало, знаю, когда Зиновий Исаевич поднялся, когда домой со службы пришел и когда спать ложится.

И как бы поздно он ни засиживался, с планами ли своими головоломными, с гостями ли приятелями, встанет всегда вовремя и притом в час ранний: это ребятишки его подымут — Ляля тормошит, Капочка уже брюки тащит, Буба с ботинками.

— Вставай, папа, вставай! — и такое подымут, встанешь.

И, как ни хочется поваляться, встанет и уж сам в возню встренет.

А в столовой самовар кипит, и бабушка Ольга Ивановна, первая отчаявшись, около самовара раскладывает пасьянс на день грядущий.

— Чай пить, папа, иди скорей! — и одеться не дали, да так и потащат в столовую.

Со службы приходит Зиновий Исаевич, когда попозднее, когда пораньше, неодинаково, и обедать. А после обеда самовар. И нарядится он в свой чесунчовый пиджак белый, и до тех самых пор, пока спать ребятишек укладывать, возится с ними и разговаривает. Отдохнуть после обеда никогда не приходится, но он и не ропщет: с ребятами с своими повозиться, да лучше ему всякого отдыха. А когда все по кроваткам разойдутся, присядет он к столу за свои планы, курит и мечтает, и как мечтает! Ей-Богу, с Зиновием Исаевичем, если по его планам ходить, Сахару пустыню хлебом засеешь и на самый Гималаи взберешься.

А тут, глядишь, и гости. Уж редкий вечер, чтобы них в доме гостей не было. А Михаил Семенович уж обязательно.

Михаил Семенович, что Зиновий Исаевич, круглый год по вечерам в чесунчовый пиджак белый наряжается, а повелось это, должно быть, от теплой квартиры и вошло обоих в привычку. Михаил Семенович открывает вечер. И при нем Зиновий Исаевич мечтает вслух.

Зиновий Исаевич весь пошел вширь, а Михаил Семенович — в длину. Михаил Семенович ходит по комнате, а Зиновий Исаевич сидит, и тень Зиновия Исаевича все силится добраться до тени приятеля, а достигнуть никак не может и разрывается на два длинных, длинных крыла и, как черная птица, парит — Зиновий Исаевич мечтает вслух.

Один год Марья Константиновна жила с детьми в Швейцарии. И это было очень тяжело для всех. Но Зиновий Исаевич мне объяснил, что так полагается, чтобы дети хоть один год побыли за границей. И я понял, я вспомнил о Бассейне, где прошло его детство, о крысе, которая хозяйничала в этом холодном Бассейне, я понял, чего хочет Зиновий Исаевич и, хотя, по правде, и совсем не надо было таскать детей так далеко, а ему самому без них изводиться, я понял и со всем примирился.

В тот год широкая тень Зиновия Исаевича, я это хорошо помню, должно быть, в разгар его большой мечты и затей невозможных вдруг достигала недосягаемой тени Михаила Семеновича. В тот сиротливый год частенько заходил он ко мне вечерами посидеть за самоваром.

— Скучно вам, Зиновий Исаевич, без ваших-то?

— Как полагается, скучаю.

И это говорил Зиновий Исаевич не как всегда, совсем не застенчиво, а как-то гордо: еще бы, и нечто сам он там, в Бассейне-то крысином, мог когда не то, чтобы подумать, а и во сне увидеть о какой-то загранице, а вот детей своих в Швейцарии устроил, чуть не в Монтрё!

Прошла весна, и лето, и осень; пришла зима, и вернулись.

То-то была радость!

А какими нарядными они вернулись и такими, ну, так бы все время с ними и возился и разговаривал, — Ляля, Буба и Капочка. И несчастная Саша-рябая, которую тоже в Швейцарию таскали за няньку, и Саша-рябая, нипочем не узнать, ну стала, как Катька.

И опять все пошло по-старому: рано утром Зиновия Исаевича подымали, после обеда на нем верхом катались, а вечером он мечтал.

И какой случай вышел… А случилось это на Спиридона-поворота, когда ребятишки уж о елке завели свои елочные любимые разговоры, а Зиновий Исаевич принялся для них выдумывать всякие игрушки, а Марья Константиновна хлопотала загодя, чтобы на праздниках все было хорошо в доме и принять гостей было чем.

Вечером, помню, я сидел долго — и у меня тоже была страда предпраздничная — а лег и совсем под утро и что, помню, меня тогда поразило, это свет у Зиновия Исаевича. А еще никогда такого не бывало, чтобы меня Зиновий Исаевич пересидел хоть раз. Пробовал я в бинокль смотреть, да ничего не разберу: и окна замерзли и шторы мешают, — и одно чувствую, что там не спят, какое-то движение чувствую. Постучаться к Михаилу Семеновичу? А если ничего такого не случилось и зря взбужу, неловко. Потушил свет, да так и лег.

А наутро забежала к нам через Михаила Семеновича их Аннушка что-то по хозяйству, за горчицей что ли, и слышу, на кухне Исаича поминают.

Я на кухню.

— Что такое?

— А наш барин чуть было не помер.

— Что вы говорите!

— Ой, и намучились мы с ним, до сих пор руки болят.

— Да в чем дело?

— Ни сесть им, ни стать!

В тот роковой вечер Зиновий Исаевич вернулся со службы много позже всегдашнего, детей уж спать уложили. На воле стоял мороз — солнце на лето, а зима на мороз! — а в мороз да с голодухи, сами знаете, ни потчевать, ни приневоливать нечего. Съел Зиновий Исаевич щей тарелку горячих с грудинкой. А на второе котлеты. И надо сказать, кроме мороза, кроме того, что проголодался, в тот день Зиновию Исаевичу очень в делах повезло, и одна из затей его вот-вот готова была осуществиться. И показались ему эти котлеты такими вкусными, как никогда еще, и горошек таким сладким, поперчил, и не заметил, как съел все, что было, а было целое блюдо — котлеты с горошком.