Николай Гарин-Михайловский - Том 2. Студенты. Инженеры

— Может, конечно… на том свете одна же душа.

— А на этом тело без души? Ну, тогда, конечно, больше не о чем и говорить: вы убедили меня, и я хочу жить!.. И какой же скотиной я сделаюсь, дядя, только ахнете… Возьмите…

Карташев вынул револьвер.

— Ты хотел лишить себя жизни?

— Да.

— Давно ты его носишь?

— Третий месяц.

— Можешь смело носить и дольше, — сказал дядя, положив револьвер на стол.

Карташев покраснел.

— Это зло и справедливо, но это только показывает, как и вы презираете меня.

— Мой друг! честное слово — уважать не за что.

— Конечно… но вы даже не признаете, что я добрый человек.

— Я вижу злость, раздражение, вижу, если хочешь, сумасшедшего человека, вижу массу дурных задатков, но ничего доброго.

— Дядя, голубчик, — захохотал Карташев, — а полгода тому назад что вы говорили?

— Тогда так и было.

— Значит, через полгода я стал другим человеком?

— Что ж? это постоянно бывает.

— А не бывает так, что, когда поля засеют гнилыми семенами и бурьян начнет глушить их, говорят: не то сеяли? Ведь поле-то сеял не я.

— Да, ты святой: перед тобой только свечку зажечь… Экая же, ей-богу, подлость человеческой натуры!.. сам наделал гадостей и всех, всех обвиняет, кроме себя. Ей-богу, Тёма, в тебе нет даже гордости твоего рода.

— Ну, хорошо, гордость есть. Я согласен, что я круглый подлец: так отчего же вы мне не даете убраться к черту?

— Ах, Тёма, я уж болен, — в эти полчаса ты вымотал из меня всю душу. С тобой я сам сойду с ума. Делай что хочешь — стреляйся, вешайся, я еду домой!

Дядя, взбешенный, с налитым лицом, с глазами полными слез, схватился за шапку.

Карташев смутился.

— Ну, хорошо, едем к доктору.

— Слушай, Тёма, в последний раз говорю: ты все эти разговоры со мной брось… с меня как с козла молока — возьму и уеду.

— Только не пугайте. Не уедете: против мамы не пойдете! Оставьте! вы у нее под таким же башмаком, как и все мы. Приедете, и что ж? Что Тёма? И не для меня вы и приехали… а когда я вижу, что вам делается больно, мне и жаль… пожалуйста, не пугайте… поняли?

— Я понимаю, что ты сумасшедший и нагло пользуешься добротой своего дяди.

— Что правда, то правда… Ах, дядя, я теперь перед смертью хочу быть по существу: будьте по существу, и лучшего племянника вы никогда не найдете себе.

— Я уж не знаю, как и быть: я, твой старый дядя, у тебя первый раз в гостях, делай что хочешь — как хочешь, так и принимай меня…

— Вот, вот, вот… Дядя, дорогой мой, как я рад вас видеть… Я ценю все: вы не побрезгали поцеловаться, я целую вашу руку.

Дядя не успел отнять руки.

— Ну, ей-богу же, сумасшедший!

— Вы не хотите видеть водки? Вот она!

Карташев швырнул бутылку за фортку.

— Вы не хотите, чтоб я пил? даю вам честное слово, что не буду… Вы хотите, чтоб я шел к доктору? Иду! Вы, наконец, с дороги хотите чаю, кофе? Сейчас все будет.

Дядя стоял растроганный и, качая головой, шептал удрученно-ласково:

— Дурень ты, дурень…

Карташев вдруг бросился на кровать и, безумно рыдая, уткнулся головой в подушку.

— Тёма, Тёма, Христос с тобой… дитятко мое дорогое!

Дядя ловил его голову, целовал ее, и слезы текли по его щекам.

— Я изболелся, — рыдал Карташев, — я изболелся… Я измучился, все порвалось во мне… все живое рвется, рвется… А-а-а…

Это были вопли и крики такого страдания, такого отчаяния, какое не требовало объяснений и было понятно доброму, маленькому, с большим рябым лицом человеку. Он сам плакал горько и жалобно, как плачут только или дети, или очень добрые, с золотым сердцем люди.

Они были у доктора, и старик доктор, осмотрев Карташева, долго качал головой.

— Организм ослаблен. Здесь в Петербурге оставаться немыслимо… на юге, конечно, может быть… Во всяком случае, не теряя времени надо уезжать.

Выйдя от доктора, Карташев, мрачный и упавший духом, заявил дяде:

— Я не поеду никуда, а тем более к матери.

— Умрешь.

— Умру, — глухо, безучастно повторил Карташев.

Дядя ушел и обдумывал, как помочь новому горю. Приехав домой, он послал срочную телеграмму сестре. К вечеру получена была на имя Карташева следующая телеграмма:

«Если Тёма не хочет маминой смерти, он немедленно приедет. Наташа».

Карташев повертел телеграмму и мрачно произнес:

— Еду…

Послали телеграмму о выезде и приступили к сборам. Выкупили вещи, часы. Тысячи в три обошелся этот год, и еще рублей триста истратил дядя на выкуп вещей, уплату долгов. Он только качал головой. Перед отъездом дядя пожелал, чтобы Карташев свез его к Казанской божией матери.

— Лучше сами поезжайте: я ведь неверующий… хотя и молюсь… — прибавил Карташев, подумавши.

— И молись: сегодня не веришь, завтра не веришь, а все-таки придет твой час.

— Пожалеет наконец господь?

— Пожалеет.

Дядя настоял на своем, и Карташев поехал с ним в Казанский собор. Там под громадными сводами звонко отдавались их шаги, и дядя, с большим вытянутым лицом, испуганно спрашивал племянника:

— Тёма, где икона?

Карташев оглянулся и показал на одну из икон.

Дядя, запасшийся целым пучком свечей, подошел благоговейно к иконе, поставил свечи и, стоя на коленях, стал читать молитвы.

Карташев стоял в стороне и безучастно смотрел на образ.

— Ежели Казанской, — шепнул ему на ухо сторож, — то не тому образу молятся они…

Карташев быстро подошел к дяде и смущенно сказал:

— Дядя, я ошибся: вон тот образ.

Дядя, оборванный в разгаре молитвы, вскочил и с непривычной горячностью накинулся на племянника:

— Ну, ведь это же просто бессовестно! Ну, что же это? ткнул куда-то… Ну, ей-богу, просто на смех… так вот, чтобы только издеваться…

— Дядя, голубчик, ей-богу же, я не виноват… Честное слово, не нарочно…

— Э! Терпеть уж этого не могу… Ну, где же настоящая?

— Вон, вон…

— Опять что-нибудь окажется?

— Верно, настоящая, — кивнул головой сторож.

— И свечи все истратил!

Дядя мелкими шажками пошел купить новых свечей и направился к указанному образу.

Карташева разбирал смех, но он удерживался, и, когда дядя кончил молиться, он с серьезным лицом пошел рядом с ним из церкви. Дядя шел озабоченно-торопливо и с упреком говорил племяннику:

— Нельзя, нельзя, голубчик, без бога.

— И я говорю, — ответил Карташев, кивнув головой.

— Говоришь, а что делаешь? Не ты один, конечно: все ваше поколение.

— У всякого поколения свой бог…

— У тебя какой?

— У меня нет, и потому я не поколение.

— Кто ж ты?

— Китайский навоз… Там четыреста миллионов каждого поколения уже две тысячи лет насмарку.

Карташев переменил разговор.

— Бросил пить, и ни капли не тянет. Хотите, брошу опять курить? Бросаю, честное слово…

Дядя даже рассмеялся, увидя, как Карташев пустил по улице свою табачницу.