Влас Дорошевич - Безвременье

— Требую именем закона!

Доктор Салтыков уступил этому величию.

— Хорошо! Освидетельствую пол!

Несчастная сопротивлялась, защищаясь от этого нового поругания,

В борьбе на ней изорвали платье и силой её осмотрели.

— Женского пола! — объявил доктор.

Расплюев извинился перед девушкой.

— Сейчас же извинился! — как свидетельствовал Расплюев перед судом.

Извинился!

Расплюев бывает даже мил!

Несчастная девушка вернулась домой истерзанная, избитая, опозоренная и разорённая ещё, вдобавок.

Раньше у Лавровской было 14 учеников. К «опозоренной» учительше перестали посылать детей. Осталось 4 ученика.

Но и Расплюев был невесел.

Он производил обыск, но уже без увлечения.

Извиняющийся Расплюев был похож на свежевысеченного щенка.

У Расплюева тряслись поджилки.

И Расплюевская мысль родилась в голове:

— Сибирь!

Вы знаете, как Расплюев всегда боялся Сибири. Только Сибири он и боится.

— Сибирь! Конечно, Сибирь!

Когда он очухался после всего происшествия, он схватился за голову:

— Дединьки мои! Что я наделал!.. И тележку уж приготовили, чтоб везти… Сибирь… Сибирь… Батюшки, и прокурора уж вижу! И прокурора!

И поднимается перед ним страшный прокурор и, указуя перстом, говорит:

— Сей Иван, Антонов сын, Расплюев…

И рыдает Иван Антонович.

— Ваше превосходительство… Ваше… за что же? Ей Богу-с… по долгу службы… об отечестве заботился…

И вдруг ему приходит в голову гениально-расплюевская мысль:

— Учительша! А что, если насчёт благонадёжности?

И он уж смелее говорит:

— Отечество спасал! Подозревал, не укрывается ли важный преступник!

И вдруг Иван Антонович снова хватается за голову:

— Батюшки! Мелю-то что, мелю-то! Ну, какой прокурор мне поверит, что я отечество спасал. А основания-то к подозрению какие же были? Нельзя же, скажут, чёрт знает что делать, — а потом всё на спасение отечества сваливать! А синяки? Тоже из усердия к отечеству?

И новая расплюевская клевета просыпается в расплюевской голове, и снова ему кажется:

— Вывернуся!

— Ваше превосходительство! Ваше… револьвер у неё был! Ей Богу, револьвер! Револьвер, который стреляет. Потому единственно и подверг истязанию чрез Качалу и Шаталу, что сам револьвера боялся. Всякая тварь жить хочет. Что ж, мне на револьвер, что ли, лезть!

И снова ужас охватывает подбадрившегося было Расплюева.

— Что мелю! Что мелю! Да мне всякий прокурор скажет: «Да был найден какой-нибудь револьвер?» Никакого револьвера не было! Кто мне поверит? Кто?

И перед глазами у Ивана Антоновича статья 341 уложения о наказаниях:

И заключительные её слова:

— Ссылка в Сибирь…

Прямо огненными буквами.

— Словно «мани, факел, фарес». Бррр! И напишут же люди такую книгу, в которой ничего утешительного нет! Дединьки мои, дединьки!

И вот настал страшный день.

День суда.

И настал самый страшный момент.

Поднялся прокурор.

Съёжился Расплюев:

— Погиб… Солдаты… Тележка…

Но что это?

Расплюев не верит своим ушам.

Это прокурор говорит?

«Товарищ прокурора г. Шариков просил суд отнестись к подсудимому снисходительно, потому что он действовал в убеждении, что Лавровская действительно мужчина, и под её именем скрывается важный уголовный или даже государственный преступник. Превышение обвиняемым власти не имело, по словам товарища прокурора, важных последствий. Почему представитель обвинения предлагал применить 343 статью вместо 341, под которую было подведено преступление в обвинительном акте».

После такой речи обвинителя, защитнику, присяжному поверенному Ивинскому, только и оставалось сказать. что подсудимый действовал вполне нравственно и законно, что никакого преступления нет, что если б он поступал иначе, — вот было бы преступление!

Защитник это и сказал.

И Расплюев даже ущипнул себя, — не спит ли он? — когда услышал приговор:

— Вычесть шесть месяцев из времени его службы…

— Только?

Нет ещё!

— Гражданский иск Лавровской за сломанную мебель, за изодранное платье — оставить без удовлетворения.

— И это даже?

Когда Расплюев выходил из суда, он встретил Оха.

— Что, брат, прошло наше время? — спросил Ох.

— Нет, брат! Врёшь! Не прошло ещё наше время! — радостно ответил Расплюев. — Не кончились наши «весёлые дни!»

Таково происшествие с «оборотнем» в Тамбовской губернии.

Во всей этой истории, надо сознаться, оборотень-то всё-таки есть.

Оборотень не умирающий, вечно живущий.

И этот оборотень — сам искавший оборотня становой.

Он зовётся Алексеем Михайловичем Крюковским.

Нет. Это не кто иной, как наш старый знакомый — Иван Антонович Расплюев.

Только под другим именем.

14-го апреля.

На дачу в этом году не поедем. Чёрт с ней. Одно беспокойство. Сниму где-нибудь усадьбу — и в деревню. «Деревня летом — рай». Приказал всем в доме читать объявления.

15-го апреля.

Все в доме читают объявления. Объявления даже во сне снятся. Жена сегодня ночью вскочила, глаза дикие: «Муж, — говорит, — лакей, жена прачка. Каков ужас!» И легла. У Коки жарок сделался. Бредит «Мама! — кричит. — Мама! Горничная под няней ищет место!» Мне самому 22 чистых кухарки снились.

16-го апреля.

Нашли! Объявление об отличной усадьбе. Вода, молоко, творог, лошади и клубника. Всё, что требуется. Надо поехать узнать.

17-го апреля.

Ездил. Нанял. Хозяйка оказалась вдова, дворянка. Благородное такое лицо. Одета небогато, но держит себя с достоинством. Вся в чёрном, на голове такая наколочка. На театре так преданную кормилицу Марии Стюарт изображают. Чрезвычайно приятная личность. Сдаёт всю усадьбу, сама в двух комнатах сзади будет жить.

— Привыкла, — говорит, — лето в деревне. С детства.

И на глазах слёзы. Даже трогательно.

— Надеюсь, — говорю, — уживёмся!

— И что вы, — говорит, — милостивый государь! Меня только не обидьте!

Оказывается, она в первый раз ещё только усадьбу сдаёт.

— И не сдала бы, — говорит, — да деньги нужны. Тридцать лет за мужа, за покойника, долги плачу, — никак всех заплатить не могу!

Запивоха, должно быть, был, царство ему небесное! А она — дама благородная. Гораздо приятнее с благородной дамой дело иметь, чем с какой-нибудь дрянью.

Приехал домой, говорю:

— Хозяйка будет у нас почтенная, благородная особа. Радуйтесь!