Влас Дорошевич - Безвременье

Ну, и сделали. Как общество, так и говорят:

— Вы уж в члены ревизионной комиссии графа выберите.

До 77 тысяч в год. Зато дня спокойного нет: все откуда-нибудь жалованье приносят.

Сядет завтракать, — сейчас швейцар:

— Ваше сия-сь. Там артельщик из вашего общества вас спрашивает!

— Меня? Ты хорошо знаешь, что меня? А то тут на прошлой неделе путаница вышла. Я с Коко Петрищевым перепутался. Я за него, оказывается, жалованье получил, а он за меня в отчёте ревизионной комиссии расписался. Переписывать потом пришлось! Ты хорошенько артельщика спроси!

Такой осторожный граф.

— Так точно! Ваше сия-сь спрашивают!

— Ну, зови! Что тебе, братец?

— Жалованье, ваше сия-сь.

— А! Хорошо! Давай жалованье. Что сделать надо? Писать где-нибудь?

— Так точно, ваше сия-сь. Вот здесь, ваше сия-сь.

— Здесь? В этой клеточке? Что писать надо?

— Званье-фамиль.

— Вот тебе «званье-фамиль». Больше ничего?

— Нет, вот здесь ещё, ваше сия-сь, черкнуть потрудитесь. Отчёт ревизионной комиссии.

— Давай сюда. Здесь что? То же «званье-фамиль?»

— Уж и число проставьте для верности.

— Изволь тебе «для верности». Какой у нас теперь месяц? Какое число? Всё?

— Покорнейше благодарим, ваше сия-сь.

— Ну, на тебе рубль. Иди с Богом. Кланяйся директорам…

— Много лет здравствовать, ваше сия-сь! Счастливо оставаться, ваше сия-сь!

— Иди. Иди… Постой, постой! Швейцар, верни артельщика! Верни! Ты из какого, братец, общества?

— Из общества чугуно-плавильного-косте-обжигательного-тряпко-варенного дела на вере.

— Ну, ступай! Какие, однако, у нас в России общества есть! Скажите!

Граф и нас ревизовать будет.

Мне потихоньку сказали:

— Надо и ему десяток учредительских записать. Таков уж обычай!

Пусть записывают, тем более, что, в виду успеха дела, число учредительских решено удвоить.

3-го сентября.

Акции идут в гору и в гору.

Теперь нужно уж и за хлопоты приниматься.

Вчера мне объявили:

— Теперь пора уж и к Донону обратиться.

— Прошение, — спрашиваю, — что ли писать надо?

— Зачем, — говорят, — прошение? Можно и без прошения дело объяснить!

Так в Петербурге всё просто и величественно. Господи!

4-го сентября.

Был у Донона.

Вот уж величественно, так величественно! Это у них, должно быть, в роде совета какого-то. Кругом только и слышишь: «ваше превосходительство», «ваше превосходительство».

Обедали с одним. Заштатный, но в силе, говорят, такой, какой ни одному штату не полагается.

Обошлось, действительно, без прошения. Просто, спросили бутылку какого-то такого вина, — я даже испугался: думал — младенца подкинули и в корзиночке несут. Два лакея на цыпочках, прикусив губы и стараясь не дышать, несли. А метрдотель около танцевал и на них цыкал.

Заштатный как увидал бутылку, так и сказал:

— Судя по марке, речь идёт о нефтяном фонтане. Не так ли?

Тут меня начали в бок толкать и за фалды дёргать.

— Не столько, — говорю, — даже о нефтяном фонтане, ваше превосходительство, сколько беспокоит нас то, что осталось некоторое количество не розданных учредительских акций. Не дозволите ли…

Заштатный других четверых кликнул. Ещё четыре таких же бутылки с такими же предосторожностями понесли, ещё…

Были у Эрнеста.

Заштатный речь держал, об оживлении промышленности говорил и на меня пальцем показывал, как на пример для подражания.

Какой-то генерал, — из постороннего ведомства как-то попался, — экспромт в стихах в мою честь говорил, почему-то меня называл Дарьей:

Послали за цыганами, за какими-то статскими советниками, — государственные вопросы решали, танцевали по этому случаю… не помню…

4-го сентября.

Кюба… Эрнест… Не помню… Ничего не помню…

Какого-то числа, день был без числа.

Очутился утром у Фелисьена под руку с тайным советником.

Официант спрашивает:

— Изволите за кем послать, или так в кабинете плакать будете?

— Как плакать? О чём плакать!

— А так, — говорит, — очень многие к нам поутру плакать приезжают. Возьмут кабинет, смотрят на реку и плачут. Потому что душу имеют.

— Да ведь этак, — говорю, — и самоубийством кто может кончить?

— Не извольте, — говорит, — беспокоиться. Мы петербургское лицо знаем. Зачем петербургскому лицу до этакого отчаяния чувств доходить. Отплачется у нас и опять за прежнее с новыми силами примется.

— Дай, — говорит мой спутник, — нам большой кабинет. Много плакать хочу! Тот вот, где мы намедни всем ведомством плакали.

Отвели. Подали фрукты, ликёры, нашатырного спирта, одеколона, — и заперли.

Величественный момент пережил. Исповедь тайного советника слышал и рыданиям его внимал.

Плакал мне в жилетку. Бил и себя и меня в грудь.

— Знаю я вас! — кричит. — Вы на нашего брата глядите, думаете: «Ишь пиршествует! Ишь доволен! Ишь кому жить!» А вы нам внутрь заглядывали? А вы знаете, что у нас внутри-то делается? Внутри?! У меня, например! Внутри у меня — солитёр! Знаешь ты это?

— Как, — говорю, — солитёр?

— Так, — говорит, — солитёр в желудке. У другого жена — транжирка, другого француженка разоряет, на правильной стезе им удержаться не дают. А я от этого воздерживаюсь. Я даже с одним пустынножителем в переписке состою. Но меня солитёр губит! Жены нет, француженки нет, — солитёр! Я как, может быть, страдаю! Ты думаешь, я не чувствую? Я всё, брат, чувствую. Я утром просыпаюсь, думаешь, не решаю? Решаю! «Так поступать буду, этак. Баста. Довольно». Клятву даю. А иду мимо Милютиных лавок и вдруг вижу в окне фигу. Индийскую фигу! И вдруг мой солитёр поднимается: фигу ему, подлецу, подай! Знать ничего не хочет! Подай фигу! Устриц ему, негодяю, шабли, рейнской лососины, пулярку с трюфелями! Ну, и иду к вам, к предпринимателям подлым! И сдаюсь: кормите моего солитёра. А если бы у меня не солитёр! Может, судьбы России иные были бы. А солитёр! Мне бы по моему солитёру совместителем восьми ведомств надо быть. А у меня одно. Не свидетельствовали.

Тут уж я его утешать начал:

— Не плачьте, — говорю, — разве эта ваша вина? Ах, как у нас, без достаточного усмотрения, назначают. Надо бы медицинскому освидетельствованию подвергать. По болезни и должность. Например, печень у человека, — в губернаторы. Ежели губернатору да печень этакую хорошенькую, — он так губернию подтянет, земства эти самые — любо-дорого. А то что ж, помилуйте. Был в одной из соседних губерний губернатор. Так у него сахарная болезнь. Разве губернаторское страданье? Машинку он себе выписал, «восхожденье на горы» называется. Утром, как встанет, — сейчас палочку, шапочку даже тирольскую для иллюзии надевал, и начинает по ступенькам «восхождение». А преданный ему камердинер в это время из мехов в него дует. Будто буря в горах. «Высоко я, — спрашивает, — Василий?» — «Ух, как высоко, — говорит, — ваше п-во, даже не видать!» Нешто это порядок? Является правитель канцелярии, язвительный мужичонка был. «Ваше, — говорит, — п-во, в земстве революция: опять шесть новых школ хотят строить!» А губернатор ему: «Ах, какой вы неосторожный! Я вчера на 7,000 футов над уровнем моря поднялся, в ледниках ночевал и теперь к вершине Чимбораза поднимаюсь. А вы мне вдруг о каком-то земстве. Мне впору под ноги смотреть. Вы знаете, что такое вершина Чимборазо? Направо пропасть, налево пропасть, а посредине тропиночка, как нитка. До земства ли тут? Оставьте их в покое!» И распустил. А будь у него печень! Решительно необходимо медицинское освидетельствование.