Влас Дорошевич - Безвременье

Кварталы, в которых происходил погром, словно под снегом. Местами на несколько вершков летит пух. «Снег» этот сверкает на солнце; тротуары покрыты осколками стёкол.

Как будто какой-то ураган пронёсся над городом. И над всей этой картиной разрушения — уныние, ужас, ожидание нового погрома.

«Morituri» [3] Morituri — идущие на смерть. — евреи робко выходят на улицу узнать, что нового, обмениваются вестями, от которых мороз пробегает по коже.

— В Доброе отправлены две роты солдат.

— И в Березниковатом тоже!

— И в Новом Буге.

«Доброе» — земледельческая еврейская колония, в четырёх станциях от Николаева, туда, действительно, отправили солдат.

Березниковатое и Новый Буг — богатые местечки, где тоже, говорят, начались погромы.

— А что будет у нас?

— Полиция велит запираться. Советуют на три дня запасаться провизией.

И все эти вести с быстротой молнии разносятся по городу. И 30 тысяч человек с ужасом ждут, что их вот-вот пустят нищими.

И воспоминания о пережитых бедствиях, сплетаясь с ожиданиями грядущих, создают ужасную, мучительную атмосферу паники.

Беспорядки в Николаеве продолжались три дня, — из них первый день был днём озорства, второй — днём безобразий и третий — днём грабежа. Это обычный порядок еврейских погромов, которые начинаются всегда с озорства, переходят в разрушение имущества и заканчиваются обязательно грабежом.

На второй день Пасхи, 19 апреля, под вечер, часа в четыре, на захолустной Глазенаповской улице отдельные группы, человек по пяти, начали сворачивать будки, где торгуют сельтерской водой.

Как и во всех южных городах, в Николаеве такие будки на каждом перекрёстке. Торгуют в них почти исключительно евреи.

Это было простое озорничество. Человек пять рабочих, совершенно трезвых, «принимались» за будку, срывали крышу, разбивали посуду, сифоны, с гиканьем, улюлюканьем, смехом сворачивали будку и шли дальше.

Так длилось до вечера.

В это же время на Сенной площади обычная большая толпа гуляла около балаганов. Мальчишки начали привязываться к проходившим евреям. В двоих начали кидать камнями, разбили им лица.

Тем кончились происшествия этого дня. Никто не был арестован. В центральных частях города даже не знали о том, что происходило на Глазенаповской улице.

Город спокойно заснул, и в уличных безобразиях никто не увидал начинающегося погрома.

Ночь прошла спокойно.

Ранним утром 20 апреля на Сенной площади начала собираться толпа. К десяти часам собралось около 5000 человек.

В Николаеве до 7000 заводских рабочих. Их было очень мало в толпе. Немного было и местных «слобожан», жителей слободки, отчаянного народа, больших пьяниц и озорников. Большинство состояло из пришлого люда, крестьян Орловской губернии, каменщиков, мостовщиков, плотников, землекопов. За последнее время Николаев привлекает массу пришлого чернорабочего элемента.

Они живут артелями, — так артелями и явились на площадь. Во всех беспорядках эти орловцы шли «в первую голову».

Толпа была совершенно трезвая. Подгулявших и «празднично настроенных» было очень мало.

На площади появилась полиция и 150 казаков. Но, конечно, они были бессильны против пятитысячной толпы.

В десять часов приезжал военный губернатор и обращался к толпе с увещанием. Толпа не расходилась, но и не буянила. Она толкалась на площади.

Так длилось до 12 часов, когда небольшая партия парней принялась громить еврейскую лавку готового платья на углу Сенной площади.

Толпа заволновалась.

Кинувшиеся к месту погрома полицейские и казаки, были встречены градом камней.

— Полицейский, такой сякой, не подступайся! Убьём! — кричали в толпе.

Вместе с тем, крики, хохот, улюлюканье, всё сильнее и сильнее раздавались на площади, — и около часа пополудни толпа, разделившись на две части, ринулась — одна часть по направлению к Католической и Херсонской улицам, другая бросилась по Песчаной.

Трудно понять, почему избраны были именно эти кварталы, — вовсе не богатые, скорее бедные. Но, очевидно, в тот день ещё не имелось в виду заняться специально грабежом.

Как на зло, Николаев теперь делает новые мостовые. И около Сенной и по всем улицам сложены огромные «штабели» камня. Толпа моментально была вооружена.

Бежали отдельными группами, человек по пятидесяти, мальчишки впереди.

Проходя теперь по этим разгромленным улицам, поражаешься тем тщательным выбором, который делался между русскими и еврейскими домами.

Мне говорили, что дома были заранее помечены коноводами. На воротах многих домов, действительно, написаны какие-то цифры мелом. На одних ноль, на других единица, на третьих двойка.

Значат ли примётки что-нибудь, или нет, но только толпа тщательно выбирала еврейские дома.

В окна одного из русских домов полетели камни. Хозяйка дома выбежала к толпе:

— Что вы делаете? Мы русские, православные!

— Так чего ж вы заставляетесь ставнями?!

И град камней моментально прекратился.

Домовладелец-еврей Корсунский, на углу Херсонской и Малой Морской, имеющий огромный, новый трёхэтажный дом, встретил нахлынувшую гурьбу, человек в пятьдесят, у ворот поклонами. Он пригласил буянов к себе в квартиру, приказал подать в столовую всё, что было в доме съестного;

— Угощайтесь!

И предложил 25 рублей на чай:

— Только не трогайте моего дома!

Буяны выпили, съели всё, что было поставлено, взяли 25 рублей и сдержали слово: в доме не разбито ни одного стекла.

Вообще погром не носил особенно злобного характера. Это было скорее озорство, «баловство» расходившейся толпы.

Тут было больше издевательства, чем злобы.

Громили нищенские мелочные лавочки и лавочки бедных ремесленников.

Бежали от лавочки к лавочке и мимоходом колотили стёкла. В толпе, очевидно, были коноводы.

Раздавался свист.

— Ребята, стой, лавочка!

Мальчишки пусками каменьями в стёкла. Взрослые выламывали рамы, двери, и всё, что было в лавочке, — табак, спички, пуговицы, свёртки чая — летело в окна «на шарап».

Стойки, мебель ломали, били посуду, распарывали перины, подушки и бежали дальше, кидая камни в окна, пока не останавливала новая команда:

— Ребята, стой, лавочка!

Попрятавшихся евреев никто не искал. Обычных при прежних погромах случаев истязаний, тяжких побоев, насилий над женщинами не было.

Встречавшихся на пути евреев хватали и били. Но это не были жестокие побои озверевшей черни. Это было скорее издевательство над беззащитным. Надавав пощёчин, толпа с руганью отпускала побитого. В этом больше глумления, чем желания причинить тяжёлый вред.

За весь день был только один случай ограбления на улице. Одну проходившую по улице еврейку встречная толпа заставила снять 6 колец.