Влас Дорошевич - Крымские рассказы

И мы, как ты, дрожим от хохота над тем, что привыкли считать дорогим и священным.

Для тебя нет ничего святого.

Ты всюду кидаешь свои маленькие факелы.

Весь мир освещаешь своими прихотливыми, потешными огнями, показывающими нам предметы в извращённом, преувеличенном виде.

И мы охотно делаемся, вслед за тобой, отступниками, смеёмся над тем, чему поклонялись.

Я люблю тебя, маленький, дрожащий божок!

И нет уголка в душе, в который я не позволил бы тебе бросить твой маленький факел.

В ту минуту, когда я буду неподвижный, прикованный к постели, лежать, чувствуя, как притягивает меня к себе земля…

А в сердце проснётся больше, чем когда-нибудь, желание жить…

Когда душа наполнится тоскою расставания…

И тяжела будет моя последняя минута…

Брось тогда свой маленький пылающий факел, весёлый божок, — брось его в жизнь, и пусть я увижу её освещённой ярким, дрожащим светом.

Пусть всё покажется мне смешным, нелепым, имеющим уродливые формы.

И я умру, с улыбкой на устах, благословляя лишь тебя одного, маленький дрожащий божок.

Мщение.

Вы слышите эту музыку, захватывающую и уносящую сердце:

Мщение.

Вы слышите, как грохочут барабаны, как гремят медные трубы, слышите вы свист флейт и звон литавров в этой чудной симфонии, в этом одном слове:

— Мщение!

Чувствовать несмытую обиду, ежеминутно растравлять рану в груди и тихо шептать про себя:

— Мщение.

Видеть каждую минуту перед собою лицо врага, как лицо любимой женщины.

Закрывать глаза, чтобы лучше разглядеть это лицо, которое как призрак встаёт перед вами.

Видеть, постоянно видеть это лицо, где вы запомнили малейшую черту.

И повторять про себя:

— Мщение.

Ждать минуты встречи, как момента свидания.

И тысячи раз убивать врага, рисуя себе, как струится его кровь.

С сильно бьющимся сердцем напрягать всю фантазию и выдумывать страшнейшие пытки.

О, мозг в эту минуту переполнен кровью, и, опьянённый ею как вином, твердит одно только слово:

— Мщение!

Ждать.

Сжимать рукоятку кинжала, спрятавшись и поджидая.

Сдерживать своё хриплое дыхание, чувствовать его палящий жар.

Томиться жаждой и желать утолить её не водою, а кровью.

Считать время по ударам своего сердца, которое выбивает о стенки груди один звук:

— Мщение.

И дождаться.

Выскочить из засады и стать прямо против, заграждая дорогу, лицом к лицу.

Вспомнить обиду, чтобы сильнее загорелось желание.

Прочитать ужас в его глазах.

Видеть его лицо, на котором искажёнными чертами написано одно только слово:

«Страх».

Окинуть его взглядом с головы до ног, выбирая место для удара.

И вонзить нож в дрожащее тело.

Ещё раз… ещё…

Эта брызнувшая кровь, этот стон и бессильное падение тела.

Тогда кинуться к нему на грудь, лицом к лицу, устремить свой взгляд в его глаза и заглянуть к нему в душу.

Увидать в ней страх, ужас перед смертью.

Да, да, — ты умираешь, а я остаюсь жить.

Ты больше ничего не увидишь из того, что увижу я.

Ты будешь лежать там, а я буду жить, чувствовать, дышать, вспоминать.

И ещё раз погрузить красный и ставший тёплым от крови нож в его грудь, чтоб не подарить ему лишнего момента жизни.

И глядеть, как свет меркнет у него в глазах.

Тогда встать ногой на холодный бездыханный труп и, со вздохом удовлетворения за долгие, бессонные ночи, тихо сказать, кидая нож:

— Мщение.

О, чудовище с зелёными глазами.

Ты, которое заставляешь нас ещё сильнее любить то, что мы теряем.

Ты, которое придаёшь вновь такую цену тому, к чему мы уже привыкли, чем начинали томиться.

Чудовище, страшными когтями схватывающее тело и выедающее из него душу.

Художник, который рисует тысячи картин в одно мгновение.

Картин, от которых кровь бросается к мозгу и сердце готово разорваться на части.

Ты, снабжающее нас своими когтями и заставляющее наши руки судорожно сжиматься, как сжимаются твои цепкие лапы.

Ты, умеющее говорить только одну фразу:

— Она в объятиях другого.

Но как говорить!

Ты — необыкновенный алхимик, мешающий любовь с ненавистью и опьяняющий нас этим адским напитком.

Ты, которое даёт нам второе зрение, заставляющее нас всюду видеть «его» следы.

Ты, преувеличивающее предметы.

Ты — то, которое душишь сон и гонишь мысли.

Ты, заставляющее нас жить, чтоб убить, и срывать с её лица нашими устами следы чужих поцелуев.

Чудовище с зелёными глазами, как пантера, притаившееся за любовью.

Её отец — время. Её мать — пространство. Она родилась в разлуке.

Смесь расстояния и времени, отделяющих нас друг от друга, породила её.

А подлая прислужница память, раболепная и готовая на услуги, пришла на помощь.

Они вместе уничтожили и время и пространство.

Она далеко, а я слышу её дыхание, запах её волос.

Это было давно, а на моих устах горят её поцелуи.

Какие поцелуи!

Память пришла на помощь страсти и вместе заставили меня желать невозможного.

Они прогнали сон, раскалили подушки, уничтожили ночь и наполнили её ярким, сверкающим светом.

Да, я вижу её.

Я вижу каждый изгиб, каждую линию её тела.

Мне кажется, что стоит протянуть руки, и она в моих объятиях.

Я сжимаю её стан.

Её глаза глядят в мои, — и из них льётся страсть и туманит и без того обезумевший мозг.

Она здесь… Её нет около меня…

Это невозможно, — потому ещё больше будит желания.

Я страдаю, я мучусь, — и что перед этим огнём, на котором горю я, жалкий огонь ада.

Пред огнём несбыточных желаний.

Солнце скрылось за величественной Яйлой, позолотив её вершины, стройные кипарисы в последний раз бросили длинные, дрожащие тени, лазурное, сверкающее море померкло, пурпуром зажглись облака, прозрачным беловатым облачком показался на небосклоне молодой месяц, и повеяло вечерней прохладой, — когда муэдзин Мамет, раскачнувшись всем корпусом, протяжно и заунывно запел с минарета:

— Ля илляга…

Стоном каким-то пронеслись над Артеком слова святой молитвы.

Словно жаловался старый Мамет на что-то всесильному Аллаху.

Да и было на что.

Давно ли, — Мамет сам ещё помнит это время, — при первом слове вечерней молитвы весь Артек спешил по домам, а к слову «иль Аллах» всё затихало в Артеке, и каждый правоверный на коленях благоговейно творил священный намаз.

А теперь…

Он один здесь, с высоты минарета, славит Бога и Его великого пророка, и одиноко несётся эта молитва туда, в лазурное небо,

Вон толстый Хаби-Булла идёт себе по дороге и лениво погоняет лошадь, нагруженную связками табаку, и не торопится, словно и не слышит, что с минарета муэдзин призывает к молитве.