Влас Дорошевич - Рассказы

Очутившись снова на одесской мостовой, она перепробовала, кажется, все занятия, возможные для женщины, все, кроме одного.

— Я поступила в большой торговый дом. Управляющий перевёл меня в комнату, поближе к нему, спрашивал, что за охота мне, такой хорошенькой, служить за 30 рублей в месяц. Предлагал билеты в театр. Один рез требовал, чтобы я непременно выпила рюмку какого-то ликёра. И, наконец, когда я однажды вошла в кабинет, прося объяснить мне что-то непонятное в счетах, он взял меня за подбородок: «Ах, вы милое дитя, дитя!» и поцеловал меня в губы. Когда я крикнула на него и сказала, что буду жаловаться, я сделалась плохой служащей. Всё у меня было не в порядке, и в конце концов я была уволена «за плохое поведение и небрежное отношение к делам».

— Я поступила в магазин. Хозяин однажды попросил меня прийти вечером и подвести счета, и вдруг ни с того ни с сего заговорил, что он чувствует в своей жизни пустоту, что они с женой — только друзья, что в 7 лет супружеской жизни всякая любовь гаснет и в заключение предложил мне поехать в загородный ресторан, потому что у него голова болит и мне нужно освежиться.

— Видя, что ничего не добьёшься, я решила пойти на сцену. Там, кажется, красота не составляет недостатка! Хоть тарелки выносить, хоть за 25 рублей служить, но есть свой честный кусок хлеба. Ведь могу же я оставаться честной. Пусть это будет мой каприз! — сказала она с глазами полными слёз, улыбаясь грустною улыбкой.

Но её сценическая. карьера кончилась так же скоро, как и все остальные.

— В маленьком дачном театришке, где я служила, мне не только не заплатили за первый же месяц, но даже рассмеялись, когда я заикнулась об уплате: «Такая хорошенькая и хлопочет о каких-то грошах!» У театра был меценат, богатый дачник, и антрепренёр, — правда, конфузясь, — просил меня: «Право, поужинали бы с ним. Он уже который раз говорит мне. А то рассердится и отомстит мне». И, уж не конфузясь, предложил мне поужинать с ним самим. С ним! С этим жалким антрепренёром, живущим на подачки! А что это было за несчастное существо! Неужели только потому, что женщина хорошенькая, всякий Богом и судьбой обиженный человек может иметь на неё право? Мне дали рольку в водевиле, но зато режиссёр меня спросил: «Когда можно прийти к вам… чтоб пройти рольку?»… А когда я сказала, что никогда, оказалось, что я и без слов-то на сцену не умею выйти.

Я не буду утомлять вас рассказом.

Но, Боже, сколько оскорблений! Если б вы знали, сколько оскорблений!

Она сидела передо мной, подавленная своим горем, заключающимся в хорошеньком личике.

— Что же мне делать? Неужели облить себе лицо серной кислотой, чтобы отыскать честный кусок хлеба? Люди всё прощают женщине, кроме одного — красоты. За красоту она должна заплатить падением Неужели это так?

И я сидел перед ней, не зная, что сказать…

Вы, может быть, думаете, что это вымысел?

Нет, я познакомил вас с посетительницей, которая, действительно, только что вышла из моей комнаты.

Она хочет оставаться честной!

— Из упрямства! — как говорит она.

Через два-три дня ей нечего будет есть.

У неё ничего нет, кроме маленького револьвера, который она купила себе, получив первое оскорбление. И она не продаст его, чтобы купить себе кусок хлеба.

Неужели…

Неужели она должна будет покончить с собой только из-за того, что она имеет несчастие быть хорошенькой?

Неужели красота такое проклятие для молодой честной, ищущей труда девушки? Такое горе?

— Ха-ха-ха! — расхохочется читатель. — Многие из ваших читательниц захотели бы испытать такое «горе!»

Горе!

Что делать! Всё может превратиться в горе для этого несчастного существа, которое называется человеком.

— Вас желает видеть г-жа Маурина.

Ах, чёрт возьми! Маурина…

— Попросите подождать… Я одну секунду… одну секунду…

Я переменил визитку, поправил перед зеркалом галстук, причёску и вышел…

Вернее — вылетел.

— Ради Самого Бога, простите, что я вас заставил…

Передо мной стояла пожилая женщина, низенькая, толстая, бедно одетая. Всё на ней висело, щёки висели, платье висело.

Я смешался. Она тоже.

— Маурина.

— Виноват, вы, вероятно, матушка Анны Николаевны?

Она улыбнулась грустной улыбкой.

— Нет, я сама и есть Анна Николаевна Маурина. Автор помещённых у вас рассказов…

— Но позвольте! Как же так? Я знаю Анну Николаевну…

— Та? Брюнетка? Она никогда не была Анной Николаевной… Это… это… это обман. Не сердитесь на меня. Выслушайте…

Она была растеряна. На глазах стояли слёзы.

— Вы позволите мне сесть?

— Ах, конечно… Прошу… прошу… Простите, что я раньше…

— Нет, ничего! Ради Бога, не беспокойтесь… Позвольте мне вам рассказать… Не сердитесь… Рассказы писала я… Вот, видите ли, мне хотелось печататься… Не только для гонорара, — нет. Мне казалось, что у меня есть, что сказать. Я много пережила, перечувствовала, много думала. Мне хотелось писать. Я написала три рассказа и отнесла в три редакции. Может быть, это были недурные рассказы, может быть, плохие. Я не знаю… Они… они не были прочитаны. Один из рассказов был и у вас. Я приходила несколько раз, мне говорили, что вы заняты. «Через неделю»! Наконец, ваш секретарь передал мне рассказ с пометкой «нет». Простите меня, но вы его не читали!

— Сударыня, этого не может…

— Этот рассказ был потом напечатан у вас же! — ответила она тихо и печально. — Тогда мне в голову пришла мысль… быть может, очень нехорошая… быть может, очень-очень дурная… Я… В тех же меблированных комнатах жила молодая девушка, гувернантка без места, очень красивая… Та самая, которая приходила к вам под именем Анны Николаевны Мауриной и… простите меня… талантом которой вы так заинтересовались. Она также сидела без средств, и я предложила ей комбинацию. Я буду писать, а она — носить мои рассказы от своего имени… Вы знаете, портрет автора при сочинениях всегда интересует… Особенно, когда такой портрет! Я посмотрела на неё: роскошные волосы, глаза, фигура, щёки, от которых пышет молодостью и жизнью. В ней есть всё, чтобы заинтересовались её психологией. Не сердитесь на меня, я ничего не хочу сказать дурного ни про вас ни про ваших коллег! Ничего! Никем не было сделано ни одного слишком скверного намёка! Ни одного слишком вольного слова! Но когда она отнесла рассказы по редакциям, ей ответ дали через три дня. Только и всего! И все рассказы были приняты. Боже мой! Это так естественно! Молодая, очень красивая женщина пишет. Интересно знать, что думает такая красивая головка! Сначала в особенности — рассказы бывали не совсем удачны, и некоторые гг. редакторы были так добры, что сами их переделывали. И с какой любовью! Вычёркивали, но как осторожно, с каким сожаленьем: «Мне самому жаль, но это немножко длинно, дитя моё». Она мне, обыкновенно, рассказывала все подробности своих визитов. Удивлялись: «Как вы, такая молоденькая, — и откуда вы всё это знаете?» Простите меня, ради Бога! Это ваши слова. Но и другие говорили то же самое. Изумлялись её талантливости. «Откуда у вас такие мысли?» Всякая мысль получает особую прелесть, если она родилась в хорошенькой головке! Жизнь не выучила меня быть оптимисткой. И такая молоденькая, такая красивая женщина со взглядами, полными пессимизма! Это придавало ей только интерес. Ей и «её» рассказам! Она всегда мне рассказывала всё, что ей говорили. И мы, — простите меня, — много смеялись. Она очень весело, я не так… Но всё-таки, смейтесь надо мной, — от похвал у меня кружилась голова. Как замечали всякое красивое, удачное, чуть-чуть оригинальное слово! Наши дела шли великолепно. Мы зарабатывали рублей двести в месяц. Сто я отдавала ей, сто брала себе. И всё шло отлично. Как вдруг… На прошлой неделе та Анна Николаевна поступила в кафешантан.