Влас Дорошевич - Сцена

— Послушайте, я не имею права входить в такого рода комбинации.

— Нет-с, уж раз пьеса ко мне попала, не отдам! Извините!

— Господа, по местам! По местам! — кричал режиссёр, устанавливая хористок, при чём он чаще других дотрагивался руками до молоденькой, миловидной девушки, с лицом еврейского типа:

— Вот так станьте, деточка! Вот этак.

Это и была Маруся.

Репетиция началась.

Видали ли вы когда-нибудь обозрение без конки, которая не сошла бы с рельсов при выезде на сцену? Было бы нарушением самых священных традиций написать обозрение без «конки». Была она, каюсь, и в моём обозрении.

Конка сходит с рельсов и кучер кричит:

— Тир!

— Тир! — повторяет невозмутимо «обозреватель».

— Позвольте, какой «тир»? Откуда «тир»? — изумился я.

— Тут так написано: «тир!» — подал он мне тетрадку.

— Да это ошибка переписчика! Не «тир», а «тпру».

— Ах, а я думал, что тир. Конка, так сказать, с рельсов сошла, значит, у цели. А цель — это тир. Я думал, вы эту мысль проводите! — ответил мне «обозреватель» глубокомысленно и с достоинством…

— Не «тир», а просто «тпру».

— «Тпру», так «тпру». «Тпру»! Репетиция продолжается!

— Пшеница подешевела, и репортёры плачут! — громко выкликнула примадонна перед своим «номером» пенья.

— Какие репортёры? Где репортёры? — снова изумился я.

— Здесь так написано! — отвечала она, смотря в роль.

Я подошёл. Бедняжка держала тетрадку, в которую смотрела, вверх ногами:

— Здесь так написано!

Я вежливенько взял тетрадку у неё из рук и повернул как следует.

— Не репортёры, дорогая моя, а экспортёры. Знаете, которые пшеницу за границу отправляют,

— Так, так бы и сказали! А то экспортёры какие-то! Вы мне, пожалуйста, эти немецкие слова уберите. А то я навру. Мне что цивилизация, что ассенизация, — всё одно: одна прокламация!

Кругом захохотали.

— Анну Ивановну на это взять!

— У нас Анна Ивановна за словом в карман не полезет!

— С тем и съешь!

— Правда, здорово? — с гордостью оглянулась кругом примадонна. — Вы знаете, я это раз на сцене брякнула. В Пензе. Потом неприятности были. Полицмейстер придрался. Полицмейстер моим ухажёром был. Всегда, бывало, в уборную придёт, пиво пьёт. А тут придрался: «Не складно, — говорит, — прокламация, Анна Ивановна. Того… больно… Вы уж лучше „одна пертурбация“ говорите. Всё мягче». Так я потом «одна пертурбация» и говорила. Как, бывало, скажу, так и захлопают. Фурор, одно олово. Публика в Пензе антиллигентная, камуфлет любит!

— Каламбур, Анна Ивановна, а не камуфлет!

— Всё единственно.

— Нет, ведь какой с ней вчера случай был! — воскликнул второй комик. — Идёт «Синяя борода». Я Бобеш, она Булотта. Выходит, у неё слова есть: «Вот вам бразды правления». А она как бухнет: «Вот вам дрозды правления». — «Какие, — спрашиваю, — Булотточка, дрозды?» — «А обыкновенно, — говорит, — какие! Которые на дереве летают, а потом их жарят!»

— А ты думал, не найдусь! Найдусь! — хвастливо ответила примадонна.

— Да ведь «бразды» надо было сказать, а ты «дрозды».

— А мне всё единственно. Никаких я «браздов» не знаю. Публика смеялась, — вот и всё.

— Господа, господа, репетиция! — вопил режиссёр и подбежал ко мне.

— Вы уж позвольте эту маленькую рольку… тут у нас девочка Маруся есть…так ей передать… Она у нас хористка, но со словами… Милая, знаете, такая, способная… Она скажет, вы не беспокойтесь: я ей начитаю.

— Передавайте, мне-то что ж!

— Очень, очень вам благодарен! Господа, репетиция! Маруся, получайте роль. Сюда, сюда идите, деточка!

Кто-то тронул меня за пальто. Сзади меня в кулисах стоял, спрятавшись, толстый, круглый антрепренёр, улыбался боязливой улыбкой и манил меня пальчиком в кулисы.

Я даже отшатнулся.

— Да ведь у вас дифтерит?

— Ничего не значит. С дифтеритом вышел. Я к вам, пойдёмте сюда. Не надо, чтоб меня видели, зачем мешать репетиции? У меня к вам просьбица! Дозвольте в обозрение «шествие опереток» вставить. Костюмы имеются, а музыка-то у меня уж очень хорошенькая есть. В Москве достал! — он лукаво подмигнул. — Там у Омона шло, прелестная музыка. Я музыканту одному красненькую сунул, он мне за ночь и перекатал.

— Послушайте! Да ведь это же кража!

— Какая кража? Что вы? Помилуйте! — даже обиделся антрепренёр. — Все так делают. А ещё у меня к вам есть: у вас тут есть насчёт бюро похоронных процессий, так нельзя ли, чтоб выкинуть. У меня компаньон, знаете, гробовую лавку держит…

Со сцены раздались вопли, — и я бросился туда.

Комик устанавливал Марусю как нужно для роли, и очень внимательно устанавливал, всё время не отводя от неё рук:

— Вот так станьте, деточка! Вот этак! Это плечико вперёд. Головку повыше. Эту ножку отставьте.

В кулисах послышались всхлипывания, рыдания, затем истерический вопль:

— Мерзавец!

Беременная женщина каталась по полу в истерике. Примадонна и хористки её расстёгивали, обливали водой.

Комик орал на авансцене, схватившись за голову:

— Она мне жить не даёт! Я артист! Она мой талант губит! Куда я денусь без таланта?!

И, очевидно, заметив меня, добавил «для литературности»:

— Я не имею никакого нравственного права! Мой талант принадлежит публике!

— Ну, посудите вы! — подскочил он ко мне. — Ну, что за тварь? Из-за чего она жизнь мне отравляет? Маруся — девочка, девчурка, ребёнок. Я к ней как к ребёнку отношусь. Ну, неужели можно про меня подумать? Вы меня знаете, — я честный человек. И она меня вдруг при всех позорит! Чего ей нужно? Ведь гоню её. Не идёт!

— Но она ведь в таком положении…

Комик был взбешён и, что называется, «закусил удила».

— А чёрт её знает, кто её в такое положение привёл!

— Подлец! — раздался отчаянный вопль из-за кулис.

Пришедшая было в себя беременная женщина опять завопила в истерике.

Её унесли.

— Да поди же к ней! — посоветовала одна из примадонн. — Пусть успокоится.

— А чёрт её дери! Пусть дохнет! Господа! Репетиция! Репетиция! По местам!

Но репетиции не суждено было продолжаться.

На авансцену вылетела третья примадонна:

— Это уж чёрт знает что! Я молчала! Я всё терпела! Но этого не потерплю! Здесь не театр, здесь…

И она начала «выражаться», как говорят в оперетке.

— Гараська! Гараська! Что ж ты стоишь как пень? — заорала она на мужа.

Третья примадонна была раньше горничной. Её муж служил где-то в лакеях. Они сошлись и пошли на сцену. Она не знала грамоты, и муж «начитывал» ей вслух роли. Он состоял при жене и, служа на маленьких ролях, носил необыкновенные пиджаки и проигрывал на скачках тысячу рублей жалованья, которые получала его жена.

— Гараська, вступись! Это твоё дело!

— Я не позволю оскорблять моей жене! — решительно заявил «Гараська».