Михаил Салтыков-Щедрин - Том 10. Господа «ташкентцы». Дневник провинциала

На первый взгляд, сближение между Ваней и экс-королевой Изабеллой кажется фантастичным, но это кажется только до тех пор, покуда мы не знаем идеалов, которыми он питался тогда, когда и он сам, и все окружающие его считали его в полном обладании умственных сил. У каждого человека имеются свои идеалы, но в то время, как один, сообразно с своей жизненной обстановкой, мечтает о вечном движении, другой — о бесконечно великом и бесконечно малом, третий — о судьбах, ожидающих человечество в отдаленном будущем и т. д. — Ваня (тоже сообразно с своей жизненной обстановкой) мечтал об идеальной посадке на коне, об идеальных формах лошади и о том идеальном житье, когда, по щучьему веленью, по моему хотенью, к услугам человека является все, о чем тоскует его сердце, то есть рысаки, карты, вино и женщины. Этот мечтательный мир, в который уносилась фантазия Вани, сперва на сон грядущий, а потом и в другие свободные от обычных занятий часы, явился не произвольно, а имел корни в действительности, в наклонностях, первоначально данных воспитанием и потом консолидированных дальнейшею обстановкой жизни. Вся разница в том, что в реальной жизни факты принимали простую, несложную форму, а в жизни идеальной они подвергались более или менее запутанным комбинациям. В этом смысле Изабелла всегда составляла одну из главных реальных основ существования Вани, и приключения, вроде марфориевских, были тут как нельзя больше у места. Будь я сторонником теории прирожденных идей, я сказал бы, что такова была прирожденная идея Вани; но даже и не будучи последователем этой теории, я считаю себя вправе утверждать, что представление о марфориевских подвигах есть наиболее свойственное той обстановке и тому кругу условных понятий, среди которых он вращался. Бедный Ваня! быть может, еще не имея о Марфори ни малейшего понятия, он уже во всех деталях уяснил себе неотразимую привлекательность марфориевского промысла. Быть может, что он уже вопрошал с этою целью прошедшее, настоящее и будущее, что он мысленно перебывал поочередно фаворитом Семирамиды, Клеопатры, Мессалины, королевы Помаре и проч.? И вдруг, в то самое время, когда вся эта махинация была у него в полном ходу, — ему попадаются «Тайны мадридского двора» * , из которых он убеждается, что секретная основа его жизни уже осуществлена. И кем осуществлена! каким-то проходимцем Марфори, у которого даже «посадки» порядочной нет, у которого — срам сказать! — грудь совсем не похожа на колесо, а ляжка скорее напоминает le bras de la vieille comtesse Romanzoff [604], нежели ляжку настоящего, сколько-нибудь уважающего себя мужчины-производителя!

Через час в двери номера осторожно постучались. Заслышав этот стук, Ваня мгновенно вскочил, и к нему столь же внезапно возвратилась его бодрость, как внезапно же, час тому назад, произошел упадок сил.

— Mon oncle! vous m’excuserez si je ne m’occupe plus de vous! Parole d’honneur, je suis en affaires! [605]Я должен сегодня во что бы то ни стало покончить с внутренним займом! — обратился он ко мне, — деньги до зарезу нужны, а пензенские корнеты * и не думают высылать! Aussi, je conclue un emprunt à la manière austriaque * : [606]живо, и с надеждой не заплатить! Mais vous allez voir cela vous-même, si rien ne vous presse de me quitter! [607]Эй, жид! полезай!

На этот возглас вошел прекраснейший и честнейший еврей, по фамилии Гольденшвейн, который, как я после узнал, тоже содержался в больнице умалишенных и был помешан на возрождении еврейской нации. Возрождение это, по мнению его, могло осуществиться лишь тогда: 1) когда евреи прекратят печатание объявлений о распродаже настоящих голландских и билефельдских полотен * ; 2) когда они перестанут взимать так называемые «жидовские» проценты, и 3) когда, захватив в свои руки все банкирские операции, сняв на аренду все кабаки, овладев всеми железнодорожными предприятиями и окончательно опутав мужика, они докажут изумленному миру, что может совершить скромная нация, которая находит небезвыгодным считать себя угнетенною [608].

При входе ростовщика Ваня подмигнул мне одним глазом, как бы говоря: vous allez voir si je suis expeditif! [609]

— Ну, Ерошка (уменьшительное от Иерухима)! вексельная бумага при тебе?

Гольденшвейн только воздел руками в ответ, как бы безмолвно протестуя против самого предположения об отсутствии в его кармане вексельной бумаги.

— Пятьдесят?

— О вей мир! сорок! Как мозно пятдесят! И бумазка пятдесят рублей — нехоросая, фальсивая бумазка!

— Вот, mon oncle, судите сами! можно ли поступать с ними иначе, как à la manière austriaque! [610]Я ему в пятьдесят тысяч вексель пишу, а он из пятидесяти рублей десять отжилить хочет!

— Ваня! но это безумство! дать вексель в пятьдесят тысяч и получить за него сорок рублей! Mais vous compromettez ainsi la fortune, qu’en qualité du dernier des Potzéloueff, vous devez transmettre à vos enfants! [611]Остановись, душа моя!

— Не беспокойтесь, mon oncle! Он знает que c’est ma manière d’emprunter [612]. Я ему уж полтора миллиона таким образом должен. Ну, черт с тобой, жид! Давай деньги!

— А деньги зе в конторе! Иван Карлыц зе их отобрал!

Ваня позвонил; на зов явился сторож.

— Mon oncle! Это тот самый курьер, который ломал со мною походы в Мадрид! Прокофьев! помнишь, как мы с тобой из Гишпании улепетывали?

— Точно так, ваше превосходительство!

— А что, небось, брат, струсил, как из ружьев-то настоящим манером попаливать начали?

— Точно так, ваше превосходительство!

— А я так не струсил. Ну, хорошо; беги теперь к Карлу Иванычу и скажи ему, чтоб списал сорок рублей со счета Ерошки и записал в мой! Et maintenant, l’affaire est bâclée! Je suis plus riche de quarante roubles, et le juif est plus pauvre de la même somme — là est tout le secret de l’opération! [613]— продолжал Ваня, обращаясь ко мне.

Затем он взял из рук почтенного еврея лист вексельной бумаги и совершенно отчетливо написал: «Я, нижеподписавшийся, обязуюсь уплатить христопродавцу Ерошке, или кому он прикажет, пятьдесят тысяч рублей, сроком от нижеписанного числа, когда мне то заблагорассудится. Fait à St.-Petersbourg, ce 19 Janvier [614], в год от разорения Иерусалима 50 001 * . К сему заемному письму Aliéné chronique Jean de Potzéloueff [615]руку приложил».

— Ce n’est pas plus long que ça! [616]— сказал он мне, показывая вексель.

— Ну, а теперь, Ерошка, — брысь! Бери вексель в зубы, и чтоб духу твоего не пахло! Ainsi, vous connaissez le secret de mes opérations financières, mon oncle! [617]— продолжал он, когда еврей вышел, — que voulez vous! Nous tous, tant que nous sommes, nous ne faisons pas autrement! [618]Не дают, подлецы, на других условиях! Да ведь и я тоже не промах. Да́-с, любезный Ерошка, тут еще будет судоговорение! Вы заметили, mon oncle, какую я штуку выкинул! «Обязуюсь заплатить, когда мне то заблагорассудится!» Ха-ха! Когда заблагорассудится! Да-с, тут еще будет… су-до-го-во-ре-ние! — И он так блаженно улыбался, говоря это, что мне невольно пришло на мысль: Ваня! о, если б ты всегда был помешан!