Дмитрий Мамин-Сибиряк - Том 2. Приваловские миллионы

— Что же мы сидим тут? — спохватился Бахарев. — Пойдем к старухе… Она рада будет видеть этакого молодца. Пойдем, дружок!

Старик было поднялся со своего кресла, но опять опустился в него с подавленным стоном. Больная нога давала себя чувствовать.

— Позвольте, я помогу вам, — предложил Привалов.

— Нет, ты не сумеешь этого сделать, — с печальной улыбкой проговорил старик и позвонил. — Вот Лука — тот на эти дела мастер. Да… Отошло, видно, золотое времечко, Сергей Александрыч, — грустно заговорил Бахарев. — Сегодня ножка болит, завтра ручка, а потом придет время, что и болеть будет нечему… А время-то, время-то теперь какое… а? Ведь каждый час дорог, а я вот пачкаюсь здесь с докторами. Спать даже не могу. Как подумаю, что делается без меня на приисках, так вот сердце кровью и обольется. Кажется, взял бы крылья, да и полетел… Да. А замениться некем! Один сын умнее отца хочет быть, другой… да вот сам увидишь! Дочерей ведь не пошлешь на прииски.

При помощи Луки Бахарев поднялся с кресла и, шаркая одной ногой, пошел к дверям.

— Вот, Лука, и мы с тобой дожили до радости, — говорил Бахарев, крепко опираясь на плечо верного старого слуги. — Видел, какой молодец?..

— Уж на что лучше, Василий Назарыч! Я даже не узнал их… Можно сказать, совсем преобразились. Бывало, когда еще в емназии с Костенькой учились…

— Опять? — строго остановил Бахарев заболтавшегося старика. — Позабыл уговор?

— Не буду, не буду, Василий Назарыч!.. Так, на радостях, с языка слово сорвалось…

— Послушай, да ты надолго ли к нам-то приехал? — спрашивал Бахарев, останавливаясь в дверях. — Болтаю, болтаю, а о главном-то и не спрошу…

— Я думаю совсем здесь остаться, Василий Назарыч.

— Слава тебе, господи, — с умилением проговорил Лука, откладывая свободной рукой широчайший крест.

Привалов шел за Васильем Назарычем через целый ряд небольших комнат, убранных согласно указаниям моды последних дней. Дорогая мягкая мебель, ковры, бронза, шелковые драпировки на окнах и дверях — все дышало роскошью, которая невольно бросалась в глаза после скромной обстановки кабинета. В небольшой голубой гостиной стояла новенькая рояль Беккера; это было новинкой для Привалова, и он с любопытством взглянул на кучку нот, лежавших на пюпитре.

— Мы ведь нынче со старухой на две половины живем, — с улыбкой проговорил Бахарев, останавливаясь в дверях столовой передохнуть. — Как же, по-современному… Она ко мне на половину ни ногой. Вот в столовой сходимся, если что нужно.

Сейчас за столовой началась половина Марьи Степановны, и Привалов сразу почувствовал себя как дома. Все было ему здесь знакомо до мельчайшей подробности и точно освящено детскими воспоминаниями. Полинявшие дорогие ковры на полу, резная старинная мебель красного дерева, бронзовые люстры и канделябры, малахитовые вазы и мраморные столики по углам, старинные столовые часы из матового серебра, плохие картины в дорогих рамах, цветы на окнах и лампадки перед образами старинного письма — все это уносило его во времена детства, когда он был своим человеком в этих уютных низеньких комнатах. Даже самый воздух остался здесь все тем же — теплым и душистым, насквозь пропитанным ароматом домовитой старины.

— Вот и моя Марья Степановна, — проговорил Василий Назарыч, когда они вошли в небольшую темно-красную гостиную.

Привалов увидел высокую фигуру Марьи Степановны, которая была в бледно-голубом старинном сарафане и показалась ему прежней красавицей. Когда он хотел поцеловать у нее руку, она обняла его и, по старинному обычаю, степенно приложилась к его щекам своими полными щеками и даже поцеловала его неподвижными сухими губами.

— Нет, ты посмотри, Маша, какой молодец… а? — повторял Василий Назарыч, усаживаясь при помощи Луки в ближайшее кресло.

— В матушку пошел, в Варвару Павловну, — проговорила Марья Степановна, оглядывая Привалова с ног до головы.

— Вот и нет, — возразил старик. — Я как давеча взглянул на него, — вылитый покойный Александр Ильич, как две капли воды.

— Нет, в мать… вылитая мать!

Старики поспорили и остались каждый при своем мнении.

— А ты, поди, совсем обасурманился на чужой-то стороне? — спрашивала Марья Степановна гостя. — И лба не умеешь перекрестить по-истовому-то?.. Щепотью молишься?..

— Нет, зачем же забывать старое, — уклончиво ответил Привалов.

— Никого уж и в живых, почитай, нет, — печально проговорила Марья Степановна, подпирая щеку рукой. — Старая девка Размахнина кое-как держится, да еще Колпакова… Может, помнишь их?..

— Да, помню.

— Добрые люди мрут и нам дорожку трут, — прибавил от себя Бахарев. — Давно ли, ровно, Сергей Александрыч, ты гимназистом-то был, а теперь…

Наступила тяжелая пауза; все испытывали то неловкое чувство, которое охватывает людей, давно не видавших друг друга. Этим моментом отлично воспользовалась Хиония Алексеевна, которая занимала наблюдательный пост в полутемном коридорчике. Она почти насильно вытолкнула Надежду Васильевну в гостиную, перекрестив ее вдогонку.

— Моя старшая дочь, Надежда, — проговорил Василий Назарыч с невольной гордостью счастливого отца.

Привалов поздоровался с девушкой и несколько мгновений смотрел на нее удивленными глазами, точно стараясь что-то припомнить. В этом спокойном девичьем лице с большими темно-серыми глазами для него было столько знакомого и вместе с тем столько нового.

— Наде было пять лет, когда вы с Костей уехали в Петербург, — заметила Марья Степановна, давая дочери место около себя.

— Обедать подано, — докладывал Игорь, вытягиваясь в дверях.

— Мы ведь по старинке живем, в двенадцать часов обедаем, — объяснила Марья Степановна, поднимаясь с своего места. — А по-нонешнему господа в восемь часов вечера садятся за стол.

— Да, кто встает в двенадцать часов дня, — заметил Привалов.

— Ну, а ты как?

— Как случится, Марья Степановна. Вот буду жить в Узле, тогда постараюсь обедать в двенадцать.

— Так-то лучше будет, — весело заговорила Марья Степановна; ответ Привалова ей очень понравился. — Ты старины-то не забывай, — наставительно продолжала она по дороге в столовую. — Кто у тебя отцы-то были… а? Ведь столпы были по древлему благочестию. Новшеств этих и знать не хотели, а прожили век не хуже других. А дедушку твоего взять, Павла Михайлыча Гуляева? Он часто говаривал, что лучше в одной рубашке останется, а с бритоусами да табашниками из одной чашки есть не будет. Вон какой дом-то выстроил тебе: пятьдесят лет простоял и еще двести простоит. Этаких людей больше и на свете не осталось. Так, мелочь разная.

Привалов плохо слушал Марью Степановну. Ему хотелось оглянуться на Надежду Васильевну, которая шла теперь рядом с Васильем Назарычем. Девушка поразила Привалова, поразила не красотой, а чем-то особенным, чего не было в других.