Михаил Кузмин - Подземные ручьи (сборник)

— А его меняльная лавочка?

— Не знаю. Вероятно, осталась по-прежнему на том же углу. Кому она мешает?

— Но что такое христиане? последнее фатовство! По-моему, это то же самое, что евреи. Это — изысканность языка — ничего больше! — заметил кто-то.

— Нет, говорят, что между ними большая разница. Христианскую секту основал беглый раб Христос. Они обожают рыб и поклоняются ослиной голове. Притом они делают всевозможные гадости, кроме обрезанья: убивают детей, отравляют колодцы и поджигают города.

— Очевидно, они — враги человеческого рода.

— А чего же он заслуживает, как не ненависти?! — спросил романтически Семпроний, играя изумрудом на тонкой цепочке и склоняя голову набок, как Антиной, походить на которого было главнейшей его мечтою.

— Мне и у евреев непонятно обрезание. Это обряд и постыдный и противный римскому духу.

— Но ведь евреи и не римляне.

— Есть и между ними римские граждане.

Мальчик от бочки вдруг захохотал басом; все с насмешкой прислушались.

— Я был в бане и встретил там человека. У него член был в золотом мешочке. Я страшно хохотал. А потом мне сказали, что это любимец императрицы и еврей, который стыдился своего обрезания.

Сначала все промолчали, и рассказчик сконфузился, но пожилой господин соблаговолил поддержать разговор.

— Дело не в обрезании. Императрица ревнует и не хочет даже, чтобы чужое зрение наслаждалось созерцанием сокровища, ей одной принадлежащего.

— Ах, про августейшую госпожу рассказывают так много пошлого вздора! Я уверен, что она знает только свое веретено.

— Это колоссально! что ты говоришь, — воскликнул маленький человек в зеленой одежде с коричневой каймой, затканной золотыми колчанами. Звали его Луций. С десяти лет находясь с отцом в свите при императоре Адриане, он объехал весь мир, но вместо пресыщения, свойственного путешественникам, вынес из своих странствий какой-то новый еще энтузиазм и страсть к диковинкам.

— Представьте себе: нравы римских дам и в особенности нашей очаровательной хозяйки поражают меня больше, чем Родосский Аполлон или гробница Мавзола. Они щекочут и окрыляют воображение своею таинственностью. Я не скажу, что мир скучен, хотя такое мнение теперь и в моде, но мне очень мало доводилось встречать поистине загадочного, не объяснимого трезвым рассудком.

— Разве ты не был во Фракии?

— Я знаю, что ты хочешь сказать! Ты думаешь о пресловутых фракийский колдуньях… Мне показывали двух-трех, которых подозревали в волшебстве… Ничего особенного: грязные нищие, бормочущие какой-то вздор, наполовину грубые шарлатанки, наполовину помешанные.

— Да зачем ездить во Фракию? Лия сама — самая настоящая ведьма.

— Ты думаешь?

— Может быть, он и прав.

— Чистейшая поза, фатовство и прием! Держу пари. Прием, может быть, и несносный, но, кажется, верный. Не сегодня-завтра о ней заговорят при дворе.

— На нее можно поставить куш. Я думаю, мы не ошиблись…

— Не доверяй слишком своему носу. Не у всякого длинноносого — хороший нюх.

— А я вот, и не будучи во Фракии, видел ведьму! — неожиданно пробасил от бочки толстый Парис.

Все промолчали, и в этом молчании лучше всего выразилось возбужденное любопытство. Мальчик так и понял это за приглашение к рассказу.

— Это было еще в Испании на отцовском хуторе. У меня был учитель Помпоний. Мне он казался набитым дураком, я его не ставил ни в грош и потому ни за что не расстался бы с ним. Притом я ему нравился и за кой-какие уступки я от него мог добиться чего угодно. Он даже сам провожал меня по ночам к деревенским девкам. Мне очень полюбилась дочь мельничихи Волписка, и я уже не в первый раз посещал ее. Была страшная жара, ущербная луна кособоко светила, стены виноградников казались серыми. Помпоний хныкал о вреде женщин, но брел за мною. Вдруг мы услышали уже в выжженном поле звук, как если бы били палкой по медной кастрюле. На перекрестке курился маленький костер. Голая старуха ударяла по медному тазику для бритья и пела. Волосы, груди и живот дрябло висели; беззубый рот шамкал какие-то дикие слога. Притом она стегала себя по синеватой заднице, попеременно поворачиваясь к нам то этою частью тела, то передними мешками. Наконец, ударив сильнее всех предыдущих разов и громко вскрикнув, она присела на корточки и стала жидко испражняться, будто у нее был понос. Вонючий дым заволок картину, шипя. Когда он немного рассеялся, старухи уже не было, а подымалась к тусклому небу длинная цапля. Я запустил в нее дубинкою, и птица свалилась почти на дорогу. Мы подошли ближе; цапля лежала с переломленной ногой, грудь ее под перьями испуганно подымалась, и глаз вертелся предсмертно. Волписки не было дома. Мы прождали в амбарушке всю ночь. Помпоний был рад случаю использовать в свою пользу не остывший мой пыл. Волписка так и не пришла. Когда на рассвете мы возвращались, на том месте, где лежала цапля, мы нашли дочь мельничихи. Она была мертвою, совершенно обнаженной, и нога у нее была переломлена. Скоро мы уехали с хутора; Помпония отец прогнал, но ведьму я все-таки видел.

— Это, конечно, большое преимущество твоего воспитания, — начал было один из пожилых молодых людей, но, взглянув на небо, захлопал в ладоши. Выскочивший слуга, очевидно, знал, в чем дело, потому что, не дожидаясь приказаний, подал сенатору пуховый плащ на стеганой подкладке. Закутывая горло и даже прикрыв рот оранжевою полою, гость не переставал говорить.

— В дом, в дом скорее! немедленно в дом! Смотрите! — и он театрально вытянул было руку вверх, но сейчас же спрятал ее под одежду.

По затуманенным малиновым облакам стремглав носились ласточки, чертя правильные подвижные узоры, словно в какой игре. Квадратный отрезок над двором походил на взятую отдельно часть большой картины. Небо пухлой сияющей, багряно-шелковой подушкой, казалось, готово было сейчас опуститься на голову. Откуда появлялись и куда пропадали птицы, было неизвестно.

В промежутках, выше ласточек, толклись столбом мошки. Все с удивлением взглянули на небо, но сейчас же, равнодушно улыбнувшись, перевели глаза на Клавдия, — только провинциальный Парис остался с мечтательно задранной головой, причем еще яснее обнаружилось нежное очертание его прямого носа и пухлого подбородка.

— В дом, господа! мой совет: в дом, если вы не желаете схватить лихорадку.

Молодые люди поднялись со скамейки и, потягиваясь, вихляво ступая засидевшимися ногами, направились к толстому ковру, колыхавшемуся над тремя широкими ступенями.

Семпроний подождал, когда с ним поравняется всесветный путешественник.

Задержав его, он спросил вполголоса:

— Хотел спросить тебя! ты видел его?

— Кого?

— Юношу.

— Антиноя?

Семпроний без слов кивнул головою.