Владимир Маяковский - Футуристы. Первый журнал русских футуристов. № 1-2

У «Лирики» есть еще одна книжка стихов, правда вышедшая значительно раньше выше цитированной, что впрочем ничуть не делает ее интересней.

Некраснеющий Бобров на пространстве полутораста страниц с неподражаемо-серьезным видом поэтизирует строчки, вроде следующей:

Конечно, на то он и Бобров, на то он и предостерегает «дружески» Северянина:

на то он и с Брюсовым имел дела, о которых довольно прозрачно сообщает в стихах:

но книга называется «Вертоградари над козами», а один из моих товарищей как-то обмолвился следующей эпиграммой:

Конечно, протестовать против этого довольно трудно, тем более, что название книжки очевидно собственное рукоделие г. Боброва.

Egyx

Н. АСЕЕВ. НОЧНАЯ ФЛЕЙТА. К-ВО «ЛИРИКА» 1914. М. 50 к.

Может быть у г. Асеева много скрытых талантов, но совершенно ясно, что к. поэзии они не имеют ни малейшего отношения. Его строки, которые даже в минуту наивысшего оптимизма не могут быть названы стихами, лучше строк Белоусова или Гальперина, но и то это не его заслуга. Современная поэзия, как ремесло (не как техника), стоит высоко. Люди, вроде А. Чумаченко, пригодны только к писанию куплетов в честь Брокаровской пудры. Место этих «убогих» заменили извострившиеся молодые люди, как, напр., г. Асеев. Также, в наше время нет таких ультробезграмотных издательств вроде Саблина или Знания; их место заняли Лирика, Шиповник, Мусагет. Так мы и будем говорить: перед нами книга Неогальперина, изд. Неосаблиных, прибавив, что «нео» не улучшило ничего. Неогальперин экспроприирует не у Бальмонта и Надсона, а у Блока (Бешено вздрогнув, за полночь кинется Воющий автомобиль), у В. Иванова (Не долгой немотой ответствуют небесные пространства) и др.

Неогальперин не пишет «роза — греза», а, услыхав что-то об ассонансах, пыжится: миндалины — блистательный, убранства — ястреб, кончится — помощница и т. д.

Неогальперин расставляет слова но прежнему «экзотически», также чуждается свежих образов и собственного лица, точно опасаясь за свой вкус.

В дружеском предисловии С. Боброва сказано, что творчество Н. Асеева, минуя Тютчева, шло по пути пушкинианцев (?) и «всеми забытого» Н. М. Языкова. Мы готовы признать, что творчество г. Асеева шло мимо Тютчева, но что касается Николая Языкова, то, зная Языкова, говорим определенно, что в его творчестве и творчестве Николая Асеева общего только имена. Кроме того, г. Бобров, вероятно, совсем не понимает, что значит «пушкинианец», и думает, что под это понятие можно подвести современников Пушкина. Впрочем, тот же г. Бобров! там же умудрился сказать, что «Городецкий в тысячный пар переповторяет… Бодлэра». Понимая, что г. Боброву теперь неловко, при виде этой напечатанной фразы, мы оставим его предисловие в покое.

Но в книге есть еще послесловие автора, где последний говорит, что прочтут его книгу и поставят на книжную полку, Конечно, тот, у кого в шкапу много свободного места, может поступить именно так, но другие…

Обложка работы г. Боброва значительно выиграла бы, если бы была напечатана ярко-черным по ярко-черному.

Георгий Гаер

КНИГА ЧАСОВ. Р. М. Рильке. Ч. 1. О монашеской жизни. 24 стихотворения, в переложении Юлиана Анисимова. К-ство «Лирика». М. 1914.

Третья книга, изданная молодой Лирикой. В начале книги сообщается, что стихи Р. М. Рильке переложены Ю. Анисимовым в сельце Хованском, в июле 1913. Загем следует предисловие: «Эта книга менее всего хочет стать тетрадью стихов так, как это понимают современные поэты и полупоэты».

Что такое за странное сословие — полупоэты? Все знают, что бывают фунты и полфунты, бутылки и полбутылки, но чтобы поэтическое дарование могло измеряться целым и половинным званием — это для нас совершенная новость. — И потом, как может книга хотеть стать тетрадью?…

В том же предисловии г. Анисимов говорит, что он отдает этот сборник тем немногим, которые чувствуют значение Рильке для России. Нам кажется, чти г. Анисимов сделал большую ошибку, не переведя такие прекрасные и действительно ценные дли России вещи, как «Sellen ist die Sonne ini Sobor» u «Da trat ich wie ein Pilger ein». Крайне жаль также, что переведена только 1-я часть книги, и то далеко не вся.

Переводы (переложения) очень пестры: то — фотографическая точность, то совершенно фантастическое толкование немецких текстов. Вся книга усеяна недочетами, почти что как Tanglefoot — июльскими мухами.

«Das Blatt das sich hoch in fremden Handen dreht» — по смыслу: лист, который высоко держат чужие руки. Переведено: лист, что отогнут чужаком. Только очень большая нечуткость позволила переводчику обратить пластический образ «чужих рук» в уродливый провинциализм — чужак.

«Es giebt ein Aufgerichtetsein» Переводится: Пусть выпрямленный час настал. Во-первых самое окончание sein показывает, что тут дело не о времени, но о некотором состоянии. Aufgericht означает не только «выпрямленный», по также возбужденный, и это становится еще яснее, если возьмем предыдущую строку: Есть гимны, с коими смолкаю. Приходим к заключению, что Aufgerichtetsein содержит понятие возбужденного состояния духа, и непонятно, почему г. Анисимов заменяет его каким-то нелепым «выпрямленным часом».

Прекрасные слова: Und dich besitzen (nur ein Lacheln lang) «обладать тобой, только пока длится улыбка» — затуманены и обезображены: «Иметь тебя (на срок улыбки зная)». «Иметь тебя» — скверно, «на срок» — еще хуже, а к чему приложено «зная» это, очевидно, профессиональная тайна переводчика.

Если г. Анисимов решил отказаться от буквы ѣ, то ему следует оставаться верным себе, то получается странное впечатление, когда он пишеть: колѣни, напѣв, и т. д., и после того вдруг — отселе, зеница.

Строки:

напоминают какой-нибудь стихотворный перевод Овидия, одобренный Мин. Нар. Пр. для классных библиотек.

Нам кажется, наконец, что самое заглавие книги переведено неверно: Studenbuch — Книга Часов. Studenbuch (Livre des heures, Horavium) скорее может быть передано словом «Часослов», тем более, что здесь подразумевается именно каноническая книга, написанная монахом,

Если мы прибавим ко всему сказанному, что язык перевода отличается крайней тяжеловесностью, туманностью и негибкостью, что книга богата опечатками, что собственный лик Рильке остался вовсе невыявленным — ни в словах, ни в созвучьях — то придется сознаться, что «Лирика» никак не поднимется выше: переводы, разобранные нами, сделаны, очевидно, — «полупоэтом» (Теперь мы как будто уясняем себе значение этого слова) и к тому-же «полубездарным».