Михаил Салтыков-Щедрин - Том 14. За рубежом. Письма к тетеньке

Ежели есть золотари (я писал вам об них в предыдущем письме), которые удостоверяют, что им живется отлично, то рядом с ними существует целая категория людей, которые впадают в противоположную крайность и наполняют вселенную ропотом и пенями. Увы! К этой последней категории принадлежит и наш общий друг Глумов.

Строка 14 — стр. 450, строка 13. Вместо: «Признаться сказать < … > смотреть на тебя и молчать» — в рукописи:

Что лежит в основании этого явления — испуг или тоска, развившаяся до размеров отвращения к жизни, — это я объяснить не умею. Разумеется, я охотнее объяснил бы его испугом, потому что с ним все-таки можно справиться. Но ежели тут закралось отвращение к жизни, то, по мнению моему, это просто опасно. Тоска, доведенная до подобного уровня, раз вцепившись в свою жертву, не отцепится от нее, не истерзавши до конца. И, что всего прискорбнее, ежели она делает человека равнодушным к смерти, то достигает этого исключительно путем общего расслабления. Не потому человек становится равнодушным к смерти, что между жизнью и ею есть подвиг, за который стоит претерпеть, а потому что между жизнью и смертью лежит до того постылый промежуток, что мысль невольно цепенеет перед обязательным прохождением этой скорбной путины.

Тем не менее весь вчерашний вечер я провел вместе с Глумовым. Забрался он ко мне довольно рано и прямо объявил, что никаких «вопросов» тревожить не станет, обменом мыслей заниматься не намерен, а только желает пробыть некоторое время в человеческом обществе.

— Одичал, брат, я, — сказал он, — даже страшно. Ну, а ты как живешь?

— Что ж я? слава богу! В надежде славы и добра …

— И прекрасно. Так, значит, ты занимайся своим делом, а я буду сидеть и молчать.

Признаться сказать, я отнесся к этому намерению без неудовольствия. Ведь я и сам иногда охотно молчу. Молчание, милая тетенька, имеет втягивающую силу, и я начинаю серьезно подозревать, что оно само по себе может вполне удовлетворить человека. Сидеть в углу и молчать — это такое глубокое наслаждение, что я никогда не представлял себе блаженства иначе как в этой форме. Особливо, когда и кругом все молчит, а еще лучше, когда все живое попряталось по углам, так что даже испуганных лиц не видишь. А начальству-то как будет хорошо, как все замолчат! Да и пора наконец! Поволновались в свое время, посуетились около всевозможных вопросцев, попразднословили — и будет. Пускай нарождаются вопросы еврейские, кабацкие, вопросы об оздоровлениях и средостениях — мне какое дело! Пускай люди стонут, мечутся, клянут судьбу, ропщут на законы божеские и человеческие — а я забрался подальше и молчу. Не потому молчу, что умудрился, а потому, что устал. Истома разливается по всему организму, та свинцовая истома, при которой действительность отожествляется с сновидением. Жизнь прекратилась, остался покой.

Стр. 453, строки 11–12. Вместо: «вот, мол, восчувствуйте! < … > прошлого старость … » — в рукописи:

и развернуть перед нами прошлое во всей безобразной наготе, бросить в воздаяние безнадежную, мучительную старость.

Стр. 454, строки 5-12. Вместо: «эти вопли действительно несправедливы < … > чувству несправедливости» — в рукописи:

действительно, тут совершается одна из величайших несправедливостей, в смысле оценки жизненных явлений, но ведь это несправедливость фатальная, и никаким образом вы от нее не уйдете. Это несправедливость, свойственная порядку явлений, в котором отдельные подробности могут улучшаться и смягчаться, но главные основы остаются все те же. Повторяю: по избиенному месту даже простые уколы принимать ужасно больно, а о плетях и говорить нечего.

Строки 24–34. Вместо: «с прочими таковыми же < … > теперь, брат, не пронесет!» — в рукописи: с другими подобными идеями («не укради», «не убий» и проч.) он не имел повода раздражаться ею, и если случайно и вспоминал, то думал при этом: авось как-нибудь пронесет! Представьте же себе, что теперь ему не только об этом не напоминают, но даже внушают, что имеются по сему предмету «правила» … какая обида1 Ужели он недостаточно твердо знал, что он всячески смертен? протестовал ли он против этого? изъявлял ли словом или движением о своих сомнениях? А ведь он все-таки чувствовал, что право быть смертным по усмотрению отнюдь не принадлежит к числу таких, которыми можно и не кичиться! И он не кичился, но покорялся ему, и был даже благодарен, когда ему не напоминали об нем! И вдруг он слышит не простое memento mori, a с «правилами» в придачу! Разве это не обида? А кроме обиды, и страх. Ибо если есть «правила», то обыватель уж говорит прямо: теперь, брат, не пронесет!

Заключительное «майское письмо» писалось в условиях укреплявшегося курса реакции, накануне назначения на пост руководителя внутренней политики вместо «прогонявшегося с двора» гр. Н. П. Игнатьева, «министра борьбы» гр. Д. А. Толстого («злым гением России» назвали его современники). Обращаясь к Н. А. Белоголовому, Салтыков писал ему 8 июня 1882 г.: «Письма к тетеньке» я кончил и, как оказывается, совершенно кстати. Во-первых, надо же было и кончать, а во-вторых, любопытно, о чем бы я теперь писать стал? Теперь надо писать о светопреставлении … » В предыдущем же письме, к тому же адресату, от 15 мая, Салтыков признавался, что зрелище российской действительности того момента повергает его в состояние «не злобы, а безвыходного горя и отчаяния». Эти настроения наложили явственный отпечаток на заключительное «письмо». Однако, опасаясь впасть в пессимизм, Салтыков изъял из первоначального текста некоторые далеко идущие негативные формулировки («Тоска, развившаяся до размеров отвращения к жизни» и др.) и закончил свои беседы с «тетенькой» страстным просветительским призывом к русскому обществу «сознать свою силу», если и не для «деятельного участия < … > в жизненном круговороте», то хотя бы для моральной поддержки «добросовестному и честному убеждению», что также считал делом «первостепенной важности».

Пускай нарождаются вопросы еврейские, кабацкие… — О «кабацком вопросе» см. примечание к письмам одиннадцатому и двенадцатому; об «еврейском вопросе» Салтыков откликнулся специальной статьей «Июльское веяние» в «Отеч. зап.», 1882, № 8. См. комментарии к этой статье, вошедшей в сборник «Недоконченные беседы» (т. 15, кн. вторая наст. изд.).

Недаром с Москвы благонамеренные голоса несутся: зачем, мол, цензура преграды «им» ставит! пускай на свободе объяснятся! — Указание на упомянутую выше статью П. Щебальского «Наши беллетристы-народники» в «Русском вестнике», в которой автор мимоходом задал провокационный вопрос: не лучше ли было бы дать Салтыкову и всем писателям демократического лагеря возможность высказаться « совершеннополно и откровенно », «назвать людей по именам» и т. д. См. также статью: Ник , Либералы на свободе. — «Русь», 1881, 24 декабря, № 59.