Сергей Лукницкий - Бином Всевышнего

Иногда он увлекался, и тогда вместо лекций читал стихи, но мне было лестно, что он выбрал меня своим учеником, и я мужественно терпел его инсинуации поэтического бога, впрочем весьма благодарный за науку, которой, в моем представлении, в университете больше не владел никто.

Двадцать лет назад он был еще крепким человеком, и умер он в сущности случайно. Говорят, что от инфаркта, а может быть, сам назначил себе прекратить земное существование. Когда-то мы гуляли с ним по Малой Невке, он почти никогда не брал такси, чтобы доехать от университета до дома, он шел пешком по Университетской набережной, потом через мост и обязательно мимо памятника Петру Великому; там за Исаакием, в пятиэтажном доме, была его квартира.

Однажды во время прогулки, будучи еще весьма юным, а потому несдержанным на язык, я сказал ему, что если бы он перестал существовать в двадцатых годах, и оставил бы в сокровищнице мировой поэзии только те стихи, которые он сложил в те годы, то я бы сегодня канонизировал его и молился бы ему как Богу.

Он отнесся к моим словам слишком серьезно, опечалился ими, сказав, что я богохульствую. Сегодня я вспоминаю об этом потому, что верю: он приобщился к чему-то высшему, и что слова его в выстраданных образах осеняют наши умы и делают нашу жизнь лучше, совестливей, выбеливают ее, как на ветру выбеливают холсты.

Но вообще статья никак не складывалась, потому что вместо информации, которую и так все про Гумилева знают, я хотел написать об аристократизме духа этого поэта, ибо аристократизм духа - это то, что спасло Россию и то, что сделало ее ведущей державой мира.

Конечно, вы можете со мной спорить и говорить, что Америка тоже какая-то там страна мира, но Америка - это страна, не тренированная на аристократизме, и потому, если сегодня она как хороший рысак бежит вровень с Россией, то, спустя некоторое время, она отстанет, потом}' что сейчас уже видно, - Америке с Россией не тягаться.

К тому же Америка ведет бесконечные войны, а последняя война, в которую ввязалась Россия, - это была вот та самая, в восемнадцатом, которая закончилась полной победой разума.

Звонок телефона заставил меня отвлечься от мыслей, чему я несказанно был рад, потому что статья по-прежнему не писалась.

Звонила Людмила Петровна, звонила из Карлсбада, сообщила о своем здоровье, полюбопытствовала, как я справляюсь с хозяйством, а с хозяйством я справляюсь великолепно, потому что, когда ее нет, то меня опекает моя бывшая няня - и она уже вырастила и моих детей, ее имя Роза, она появляется раз в неделю и помогает убирать мне квартиру, и ходит в маркеты и шопы за продуктами, и мамочка, которая бывает здесь довольно часто, да к тому же и я бываю у нее.

С радостью узнав, что все в порядке у детей моих, у Павлика и у Верочки, я с удовольствием закончил с ней разговор, поцеловав ее и наказав не отказывать себе и детям ни в чем и не жалеть средств, которые так же бренны, как и все остальное, я положил трубку.

После этого я вновь принялся рассуждать над чистым, все еще девственно белым листом бумаги.

Другой телефонный звонок сделал я сам. Я набрал номер матушки своей и, произнеся всегда одни и те же ласковые слова, узнал что также все в порядке и у неё, и передал привет ее супругу, с которым она состоит в браке недавно и об этом браке следует сказать больше.

Матушка написала мне стихотворенье:

Сыночек, у Тебя перенимая

Явленья мудрости и доброты,

Я до сих пор еще не понимаю

И всё боюсь: ужели это Ты?

Такой Ты чистый и такой сердечный,

Что я, мой сын, склоняюсь пред тобой,

Покорена навеки безупречной

Духовной и тончайшей красотой.

Но не стану отвлекаться, а продолжу свои занятия. Я стал думать о своем отце, которого нет на свете уже пять лет и, зная, что матушка любит этого итальянца, я благословил ее на этот странный брак.

Постепенно я стал возвращаться к работе, но по-прежнему не писалось, и тогда я собрал с книжных полок все, что может мне пригодиться для статьи, и задумался над стопками и фолиантами книг, которые теперь легли на мой письменный стол. Это были книги воспоминаний окружения Гумилёва.

Я не могу сказать, что все эти люди были мне интересны и приятны.

Его первая жена, Ахматова, поэт, но совершенно чужой мне по духу.

Закончилась она в двадцать первом году, это, по-моему, последний год, когда ей удавались хорошие стихи, а потом как будто сам сатана стер с нее талант, но она продолжала существовать как экстравагантная дама литературы начала века и просуществовала до шестьдесят четвертого лишь физически, питаясь славой двадцатых.

Я не успел с ней встретиться, хотя дом наш был литературным, ибо мой батюшка так же, как многие наши пращуры, грешил сочинительством, но должен сказать так же, что не раз и не два посещала меня шальная мысль, свидетельствующая что трансформатором стихов для Ахматовой был все-таки Гумилёв, и когда его не оказалось рядом с ней, она забросила это, в общем-то дамское для нее занятие.

Надо, конечно, отдать должное Ахматовой: путешествуя по Волге со своей подружкой Одоевцевой, которая в начале века тоже состояла в поэтическом семинаре Гумилёва, чем несказанно гордилась, они обе написали в соавторстве довольно сносную и патриотическую поэму о России. Но поскольку им обеим не хватало присущего только ему божьего дара, то поэма не состоялась во времени и сегодня никому не нужна, а может привлечь своей новизной и ритмами лишь чиновников из управленческих ведомств волжских городов, потому что в ней зарифмованы их имена.

На этом, если мне не изменяет память. Божий дар поэтический этих двух окололитературных дам заканчивается.

Все, что я сейчас говорю, вы можете воспринимать как фрондерство, но мне трудно спорить с самим собой, тем паче, что один из спорящих всегда сильнее другого, и, как правило, истинно сильный позволяет себя положить на лопатки слабому, если он, конечно, действительно силен.

Мой отец дружил с Ахматовой, и уже за одно это я не позволю себе произнести никакой хулы в адрес этой весьма своеобразной дамы.

Что касается Одоевцевой, то, убоявшись большевизма, она в свое время уверенно подалась в эмиграцию, потом столь же уверенно возвратилась в Россию, потом ей показалось жительство в Париже более интересным, и в итоге она вошла в историю русской литературы как Одоевцева-путешественница, так и не выбравшая для себя того цельного, что дает право называться русским поэтом.

Батюшку моего вы, может быть, знаете по книгам, им написанным, но я позволю себе не говорить о них, а скажу немножко о его труде, посвященном творчеству Гумилёва, который Гумилёв читал, и, конечно, деланно раздражался и даже гневался на батюшку за то, что тот взялся описывать его жизнь. Но сердцу не прикажешь, отец сделал это искренне, к тому же Гумилёва убедить было просто, что не только его строки, но и его жизнь может быть интересна для потомков. Гумилёв ворчал от доброты, и я не знаю более нравственного человека, чем он.