Сергей Лукницкий - Сны папы нового русского (невыдуманные рассказы)

А месяца через полтора подвернулся случай. Пролистывая ленинградские газеты, журналист наткнулся на очерк о молодом, подающем надежды строителе Верещагине.

В очерке все было изложено гладко и хорошо и про Верещагина, и про детей его Колю и Наташу, и про жену.

Молодой строитель Верещагин, хотя и с натяжкой, мог заинтересовать редакцию газеты, и журналист с чистой совестью поехал за очерком.

Странно, но факт: чем больше он думал о Верещагине, тем менее симпатичным казался старик, написавший письмо. Ну, в самом деле: чего он вмешивается не в свое дело. Какая, в сущности, разница - сын или приемный сын. Все равно же сын. И журналист решил тактично, но твердо поставить точки над "и"...

Он приехал в поселок, где жил Верещагин.

В небольшом домике его царил беспорядок. Повсюду валялись бумаги, бечевки, связанные в стопки книги, корзины. Оказалось, пресса - не вовремя. Верещагина дома не было. Он получил в городе квартиру и, готовясь с семьей к переезду, отправился за грузовиком.

Помогая его жене и сыну связывать книги в стопки, журналист думал только о том, что за выклянченную и не выполненную командировку ему главный "снимет голову". Ведь ясно, что у Верещагиных не будет времени для беседы, по крайней мере сегодня.

Но вообще-то поговорить об отце и муже в отсутствие героя - для очерка тоже не вредно.

Чтобы начать разговор, он спросил Николеньку, как тот учится.

- А как можно учиться в периферийной школе, где нет возможности развивать свои устремления, - ответил двенадцатилетний собеседник, - где нет товарищей, соответствующих уровню? Конечно, на "отлично"

Только скучно все это.

Книги посыпались на пол. Журналист не удержал их.

- Что вы делаете? - вскричал Николенька. - Это же духовная культура, и царапины, смотрите, на обложках.

Смутившись и бормоча извинения, неудачливый интервьюер сложил и перевязал духовную культуру в дорогих обложках шпагатом. Разговаривать с мальчиком расхотелось.

Во дворе заворчала и чихнула грузовая машина. В комнату вошел глава семьи.

- Грузиться будем, - сказал он, после чего увидел журналиста, сдержанно поздоровался.

Не знаю, как другие журналисты, а наш герой всегда безошибочно угадывал, захочет герой очерка с ним разговаривать или сошлется на занятость и назначит другое время. Теперь же понимал, что, хотя шофер грузовика торопится и что не дело отрывать для беседы хозяина, Верещагин не откажется.

- Я вижу, вы заняты, могу вам помочь, а для разговора встретимся п другой раз, после новоселья, - предложил журналист.

У кого срывались когда-нибудь подобные командировки, поймет, чего стоило журналисту высказать такие вот слова вежливости.

Но Верещагин не стал откладывать в долгий ящик свою славу.

- Шофер подождет, - коротко бросил он.

И принялся излагать такие прописные истины ...

- По стопам отца иду, - заявил он, - он у меня главный инженер строительного управления.

"Нет, положительно снимет мне главный голову, - думал журналист. - Я не смогу писать очерк с Верещагина. Не смогу, потому что вижу - он спою биографию подлаживает под газетные очерки".

Журналист помог погрузить вещи и откланялся.

Вспомнил про письмо старика.

- Не ожидал, что приедете, - все время повторял старик. На покрытой вязаной кружевной салфеточкой этажерке стояла фотография парня в фуражке и рядом ржавый кожух гранаты. В хрустальной вазочке - четыре красных тюльпана.

- Надоел старый со своими цветами, - вдруг влезла в разговор его жена, - не представите: ведь участок ими засадил, из милиции скоро придут.

Журналист удивился:

- Почему из милиции, торгуете, что ли, цветами?

- Какой там, торгуем. Специально выращивает, чтобы всегда свежие были в этой вазочке. Я, говорит, так интересней живу. Семена из какихто там Эрландей выписал. Вы представляете, и черные даже вырастают.

Надо же, цветы, а черные.

Старуха голосила очень забавно, и журналист ее не перебивал.

- Я ему говорю, ты, ведь, говорю, старый, лучше б, ей-богу, занялся чем другим, а ведь в вазе и пластмассовые постоят, не осыпягся. - продолжала старуха, радуясь, что может с кем-то поболтать, и долго еще причитала бы, если бы ее нс перебил хозяин.

- Ну, кончай, гостя замучила совсем, собирай на стол.

- Николенька-то наш большой уже, в шестом, - медленно проговорил старик, ставя полную рюмку на стол. Руки его дрожали, и поэтому полку он расплескал на льняную скатерть.

Почему ваш? - спросил отчаявшийся журналист.

- Да как же не наш? - старик с удивлением поднял глаза. - Наш он, с дедом его вместе воевали. Дед его, Егор Спасибо, в моей роте был. Он и сейчас живой, весь только израненный, вон в том доме живет. - За окном, увитый диким виноградом, зеленел маленький домик. - Со старухой они живут. Дочка у них большая, уже замужем.

Поговорили о войне. О том, где воевал старик, как под Берлином ранен был, как чуть не потерял друга Егора, когда штурмовали Будапешт.

- У него в сердце осколки. И надо же, бьется!...

Нить разговора искали вместе.

- Двенадцать лет назад Егор слово дал Верещагину, что Николенька никогда про настоящего отца не узнает, - сказал старик.

- Но тогда в чем же проблема?

- А в том, - голос старика охрип, - что Егор-то слово держит, и Николенька ничего не предполагает, и не думает даже...

- И хорошо. Зачем лишать его отца?

- Лишать не надо, только сына надо правильно воспитывать. Двенадцать лет уже, а он почтения не знает. Война ему - хиханьки.

Журналист не знал, что сказать.

- Девятого мая надели мы, как положено, награды и пошли с Егором в сельсовет, - из фронтовиков нас двое только здесь живых, ну, а как раз Николенька с ребятишками заигрался, да и на нас наскочил:

- Чего это вы вырядились, никто теперь так не ходит. Как старые выглядите.

Мне-то ладно, а у Егора - железо в сердце.

Ленинградские белые ночи такие, что свет зажигать не нужно. Собеседники и не зажигали, сидели до утра, говорили.

- Я, - сказал вдруг старик, - знаю уголовные законы. Но пойти и рассказать когда-нибудь Николеньке об отце его и о деде? Ведь баловнем растет. Нехорошо это. А почему? Правды не знает.

Что осталось журналисту? Предложить сочинить рассказ...

А потом снова старик говорил:

- Только вы фамилии-то измените, если писать будете, а газету я Николеньке и подсуну. Пусть почитает.

Старик верил, что журналист будет об этом писать. А он, журналист, на это не имеет морального права. Да и как об этом писать? Как обращение к Николеньке?

Пусть уж будет как будет. Может, у него в городе друзья появятся, "соответствующие его уровню". Обыкновенные добрые ребята...

Прощались под утро. Старик нарвал красных тюльпанов, поменял в вазе воду. Жена его спала. Проводить журналиста вышел сам. Подарил несколько тюльпанов.