Сергей Лукницкий - Возвращение Лени

Президельцин подтянул губы к носу и пять раз просопел. Думал.

- Ну-у-у, а меня-то как-нибудь пригласят? - спросил он наконец, явно на что-то решившись: уж больно простоватый вид у него, хитреца, был в этот момент.

- Мы обсуждали этот вопрос на ЦИКе...- уклончиво начал Зюгапичев. от волнения бородавка на лбу его налилась чем-то коричневым и превратилась в большую Родинку.

- На ЦИКе, не на ЦИКе, ты тут, понимаешь, отвечай за себя, тут тебе не ЦИКа, а озоновая дыра. Я для чего тебя сюда вызвал? ЦИКу цитировать?

- У нас было серьезное обсуждение, но большинством голосов, коммунистический централизм...

- Знаю, знаю, - вновь перебил Президельцин, глубоко вдыхая озон в легкие и протягивая руку за приглашением, которое Зюганичев доставал из кармана, - в гробу я видел твой централизм, в американском парике!

Ха! Небось поприжать хотел пригласительный, думал, не спрошу!

- В Эфиопии голодают! - объяснил Зюганичев, - и Фидель...

Озоновая дыра сегодня была небольшая, не развернуться. Президельцин облокотился на ее край и осторожно спустился в атмосферу, стоявший неподалеку кабриолет подлетел как раз вовремя. Президельцин плюхнулся прямо в бежевые кожаные подушки.

Глава 4

КАДРЫ РЕШАЮТ: ВСЕ!

Здесь я хочу напомнить читателю, что пишу не просто книги, а только те, которые еще никто не читал... Их нет и в библиотеках.

Над Красной площадью возвышался зонтообразный розовый шатер, на котором белыми буквами была написана фраза: "Если чист ты пред своим народом, денежку получишь переводом". Шучу. На куполе на самом деле было написано, где можно вымыть руки, и стрелка в сторону Никольских ворот. Я, как представитель демократического лагеря, а также как писатель, сотворивший все это, был в числе приглашенных.

Я вошел в розовый банкетный зал. Булыжник площади был застелен дерном с густорастущей, зеленой стриженой декоративной голландской свежей сочной травкой. Столы стояли по окружности шатра, вдоль сетки из колючей проволоки, которую элегантно прикрывали розовые занавеси, спущенные сверху фалдами. В центре шатра были еще два круга столов: один вдругом, в круге первом, самом малом, разместили карточки демократов, на их столах, красиво нарезанные и умело уложенные в хлебницы, лежали разные сорта черного хлеба и какие-то солдатские фляги со спиртом, но я-то знал, что самое интересное происходит в Усыпальнице.

Интимный тихий свет узких черных лабиринтов привел меня в траурный зал. Перед гробом вождя была накрыта трибуна, так что становилось непонятно, кто над кем здесь торжествует. С одной стороны - эта линия зеленого стола с лидерами фракций и Президельциным посредине, причем все они расположились с одной стороны стола, лицом к Ленину: неудобно как-то жевать рябчиков, когда тот, кто за спиной уже три четверти века, капли в рот не брал. С другой стороны - Ленин попрежнему лежал на высоком пьедестале, перпендикулярно столу, слегка поднят в изголовье, так что его сжатая в кулак рука, освещенная приглушенным лучом прожектора, стала для многих тостующих, образно говоря, комом в горле.

Вскоре, когда гроб Ленина окружили сотрудники ритуальных услуг, проверенные коммунисты, вождь перестал привлекать внимание и о нем забыли. Зюганичев, принимавший гостей и, в первую очередь, Президельцина, с замиранием сердца дождался случайной паузы и прогундел:

- Гос-товарищи! Позвольте вам объявить, что у нас имеется небольшой сюрприз. В программе праздника он стоит в поминальной части, но дабы заинтриговать вас и призвать не расходиться по домам раньше времени, могу вам сказать, что в восемь часов вечера к нам приедет невиданный гость. Поаплодируем, roc-товарищи!

Тут Зюганичев покосился на меня с опаской и вдруг высунул язык.

Он-то хотел подразнить меня, но вышло это так жалостливо, словно он хотел показать мне борадавку, которая была у него еще и на языке. Теперь я понял, почему он так долго произносит свои речи: наверное, она чешется!

Я прошел в комнату ритуальных приготовлений и увидел Каликина.

Он прикрылся красивым венком из сосновых лап и белых роз с лентами, на которых была надпись: "Чурики нас. Администрация Президента".

Каликин был в стельку дугообразен, но еще мог говорить.

- Нет, это же верховенские со ставрогиными, бал Степан Трофимовичей в защиту чести гувернерок, послушайте, Сергей Павлович, бегите отсюда...

Я попытался вытащить бедного бесоеведа из-под искусственной елки, да только накололся.

- Вам бы по возможности что-нибудь качественное пить, - посоветовал я, - желудок погубите. Послушайте, там Зюганичев какой-то сюрприз анонсировал, вы не знаете ли, что за этим кроется?

Каликин высунул голову из-за венка. Обнаружилось, что мочка правого уха у него раскусана надвое, словно жало змеи.

- Обернитесь, друг мой.

Я обернулся и обомлел, в углу комнаты сидел еще один Каликин, только уже с циррозом печени и начальной стадией шизофрении в глазах. Он был в кепке и в жилетке на белую рубаху с короткими воротничками, он кого-то мне напомнил, да так, что сердце защемило.

-Здаавствуйте, товаищ! Вы с Пет'огаадской стааны? П'оголодал ись?

П'ойдите в соседнюю залу, я аспояжусь, вас покоомят.

Я оглянулся на Каликина. Он, по-прежнему сидя за венком, но, очевидно, видя меня сквозь мохнатые ветки, развел руки в разные стороны.

Так и сидел венок-венком с ногами и руками. Вот оно что! Как же из такого ярого убежденного демократа получился такой настоящий Владимир Ильич Ленин? Пропился человек.

Я снова вернулся в банкетный зал, где еще возлежали останки настоящего вождя. Речь толкал какой-то неизвестный литератор, говорил зло и по-хамски. Я запомнил эту речь и его самого. Но запомнил я его, потому что его обувь выглядела весьма экстравагантно. Торчали пальцы. Он вещал, впрочем серьезно. И его, делали вид, что серьезно слушали:

- Дорогие, простые люди. - Президельцин насторожился. - Я посвящаю эту книгу вам, - писатель потряс в воздухе лакированную книжицу с яркой бойней на обложке. - И делаю это не потому, что уверен искренне в том, что вам нужна нарезанная, переплетенная, испещренная по большей части не понятными вам значками бумага, не к чему ни предназначаемая, да к тому же еще и именуемая книгой, а потому, что так принято.

Вас большинство, и я поэтому вынужден подчиниться вам, как силе.

Наверное, было бы возможно бороться с вами, даже победить, а потом вас же уверить в том, что это ваша победа. Но зачем? Пять тысяч лет существования литературы не научили вас, да и нас, тех, кто ее делает, ничему.

Вы молча стояли в ожидании зрелища - что будет? Вы безмолвствовали, когда на земле совершались войны, насилия и прочая несправедливость, а потом вы притворялись сторонними, и главное, невиновными наблюдателями, вы позволяли себе давать советы императорам, и оттого распадались империи, а вы благополучно обвиняли потом в этом бедных монархов, поддавшихся на ваши увещевания.