Михаил Кузмин - Том 2. Проза 1912-1915

— Вы непременно должны это сделать. Это ваша миссия, ваш крест; я вас так понимаю. Я сама люблю Ореста Германовича, я ничего не ищу, не хочу от него, я, просто, стихийно его люблю. У меня было пятьдесят шесть любовников, вон там моя книжка. Они все записаны. — И она, не вставая с ковра, проползла к маленькому столику, где лежала тетрадка в темно-лиловом коленкоровом переплете с вытисненной золотом адамовой головой. Полина порылась в ней немножко и прошептав:

— Два месяца тому назад пятьдесят пятый застрелился, — снова ее захлопнула. Окончив это мрачное интермеццо, она снова продолжала:

— Но Ореста Германовича я люблю стихийно. Я ничего не требовала… Вы не знаете, Ираида Львовна, какое счастье сидеть, смотреть в глаза и ничего не требовать… Вот вы ко мне относитесь как к человеку, это я так ценю, а то ведь все — и мужчины и женщины — смотрят на меня с вожделением. Я же не виновата… Когда я была маленькой, мы жили в Виленской губернии. У нас был пруд… В лунные ночи я к нему спускалась, опускала голые ноги в воду и мечтала… Когда я разговариваю с вами, я всегда это вспоминаю… А знаете, этот генерал Перевертников, он серьезно женится на Манжетке…

При всей своей невыразительности лицо Ираиды Львовны изображало все явственнее и явственнее недоумение, но когда дело дошло до Манжетки, то гостья уже не вытерпела и с некоторым страхом спросила:

— Послушайте, милая Полина! какая Манжетка? и какое это имеет отношение к нашему делу?

— Манжетка? Это — Катя Доброхотова. У меня все знакомые как-нибудь прозываются. Вы знаете: Иван Иваныч, Петр Петрович, это так банально, по-мещански. А у меня есть Манжетка, Пепел, Полтинник, Шпингалет, Орхидея, Нечаянно.

— Но, милая Полина, ведь такие прозвища в ходу у воришек или у потерянных женщин.

— Да? Может быть. Мне все равно. Я не имею предрассудков. И чем же потерянная женщина хуже нас?

Ираида Львовна, очевидно, не очень соглашалась с мнением Полины, потому что, оставив без ответа ее вопрос, спросила: — Откуда же вы знаете, милая Полина, то, что вы сообщили по телефону?..

— Ах, это целая история! — начала было Полина Аркадьевна, но была прервана звонком, на который, по-видимому, никто не шел.

— Это ужасно! Никогда не дадут поговорить. Еще звонят? Паша, Паша! скажите, что меня нет дома, что я умерла, что хотите!

И Полина Аркадьевна бросилась к передней, но было уже поздно, так как в дверь входили три молодых человека.

— Зачем вы пришли? Паша же вам сказала, что я умерла.

— Вот мы и пришли навестить дорогую покойницу, — ответил самый высокий из молодых людей, улыбаясь и кладя форменную фуражку на пол.

— Иней, Чижик и Шпингалет! — представила хозяйка Ираиде вновь пришедших.

Те пробормотали свои настоящие фамилии и тотчас уселись по креслам, заняв ногами весь пол. Полина говорила уже весело и громко, поспев все-таки шепнуть Ираиде: «Иней, это сорок девятый.»

— Какой сорок девятый?

— Ну, да там, из моей книжки… Он тоже стрелялся, но выздоровел.

— Но, милая, ему же на вид пятнадцать лет.

— Ему семнадцать… И потом, что же? Я молодых больше люблю.

— Я не про то!.. Это когда же вы поспели? Это было давно, раз теперь пятьдесят шестой?

Очевидно, шепот дам не ускользнул от слуха кавалеров, потому что Чижик пробасил:

— У Полины это быстро делается. Вы ее, очевидно, мало знаете. И потом, обращаясь к Инею, продолжал:

— Ну, ты… сорок девятый самоубийца, дай-ка мне папироску!

Беленький мальчик вытащил портсигар, усеянный монограммами, а Ираида Львовна поднялась, чтоб уходить. Хозяйка ее удерживала, гнала своих гостей, но те сказали, что не уйдут, пока Полина не напоит их кофеем, а Ираида Львовна должна была спешить к Пекарскому, хотя спешить было нечего, не разузнав в точности все угрожающие ему обстоятельства.

Полина Аркадьевна набросилась почему-то прямо на Шпингалета, упрекая его в том, что именно он навел к ней всю компанию и помешал деловому разговору.

— Ну, виноват, виноват! Я не знал, что ты у нее хочешь просить денег.

Дама запустила в него Чижиковым портсигаром, промахнулась и, быстро сбросив туфлю с ноги, на которой не было чулка, закричала не своим голосом: — Целуй ногу, чудовище!

Шпингалет мялся, два других молодых человека сдерживали смех, а Полина, вдруг понизив голос до яростного шепота, повторила: — Сейчас же целуй ногу! а то я тебя зарежу.

Иней уже громко рассмеялся и вместе с Чижиком стал уговаривать Шпингалета, чтоб он исполнил желание хозяйки.

Тот опустился на колени, задев шпагой за столик, где лежала лиловая книга Полининых любовников, и молча прикоснулся губами к сухой ноге с синими жилками. Быстро, как эксцентрик, опять надев золоченую туфлю, успокоенная Полина весело спросила:

— У тебя, Чижик, есть деньги?

— Рублей сто есть.

— Тогда мы все едем обедать, а потом кататься, кататься! Затем будто облачко прошло по небольшому Полининому лбу, и она задумчиво сказала, играя берилом, с которым никогда не расставалась, даже на ночь:

— Шпингалет еще у меня в долгу! за его невежество и непослушание он должен…

— Свезти тебя на скачки и накормить ужином?

— Ничего подобного… Он должен меня познакомить…

Она вынула из сумочки, валявшейся где-то тут же на полу, обрывок бумажки и продолжала:

— Он должен меня познакомить с Зоей Михайловной Лилиенфельд, а также с Андреем Сток.

— Я их не знаю, — ответил Шпингалет.

— Если бы ты их знал, было бы совсем не трудно исполнить мою, просьбу.

— То есть, я знаю, что Лилиенфельд известная актриса, но я с ней не знаком, а кто такой Андрей Сток, я даже не имею никакого понятия.

— Мистера Стока несколько знаю я, но совсем не соображаю, какой интерес он может представлять для Полины, — так проговорил Иней, покраснев до ушей.

Вообще, он часто краснел, имел очень розовое лицо и темные волосы, так что было совершенно непонятно, почему его зовут Иней. Чижик был огромный, рябой детина с глубоким басом, а Шпингалет — очень толстый студент, всегда ходивший при шпаге.

Полина уже мочила щеки водой, дающей румянец, который не смывался, а было похоже, будто вы полдня спали на крапиве. Провинившийся Шпингалет держал перед нею зеркало и едва его не выронил, когда хозяйка порывисто вскочила, нарумянив только левую щеку. Ее возмутили слова Чижика, который только что пробасил:

— Этого англичанина-то я не знаю, а Зоя Лилиенфельд едва ли захочет с тобою знакомиться.

Полина не закричала, что она его зарежет, не назвала идиотом, негодяем и дрянью; негодование будто лишило ее дара слова. Так она постояла несколько минут молча, сжимая маленькие кулачки, и наконец сказала твердо:

— Чего я хочу, то и будет, — и принялась румянить правую щеку.