Михаил Кузмин - Том 2. Проза 1912-1915

Тогда Полина начала в повышенном тоне:

— Вот, наконец, когда вы высказались! О, я эти спасания и возвращения к добродетели отлично знаю… Они всегда сводятся к тому, чтобы одних принести в жертву другим… и даже не принести в жертву, а как-то связать, размельчить, сделать более тупыми. Вам ненавистна всякая свобода, все, что не подходит под вашу дурацкую мерку! Я повторяю: я ничего не делала в данном случае, но если б знала, могла бы, двадцать раз сделала бы, и именно в вашем доме, потому что я всегда стою за любовь, за свободу, за отсутствие всяких предрассудков! Вот погодите, вернемся в Петербург, я пойду ко всенощной в Казанский собор голая!

— Вы это можете сделать и у нас в селе… еще теплее, зачем же ждать зимы?

— И пойду, и пойду! Кто мне может запретить?

— Да прежде всего урядник, но дело не в том, это ваше личное дело, не нужно только впутываться в чужие дела.

— А вы разве не впутываетесь?

— Может быть, и я это делаю, но единственно из желания добра, а не специально для переживаний.

— Ну, вот и я тоже из желания добра, только мы добро понимаем по-разному…

— Кто это в такую чудную погоду ведет разговор о добре? — раздался голос Ореста Германовича, вышедшего на эту перепалку.

— В конце концов все понятия о добре похожи на понятия о нем дикарей… Если ты сжег соседа, увел его скот и жену — это добро… Если же сосед сжег твой дом, угнал скот и увел жену — это зло… Так что даже какой-то ловкий человек так переделал евангельское изречение: «Делай другим то, чего ты не хочешь, чтоб они делали тебе».

— Вы, конечно, не разделяете этих парадоксов? — спросила Ираида Львовна.

— Конечно. Разделяй я их, мне невозможно было бы прожить дня на свете.

Полина Аркадьевна, найдя, что разговор теряет героический характер, сочла за лучшее удалиться, но душа ее жаждала если не подвига, то скандала. Что Елена Александровна уехала вместе с Лавриком, в этом она была уверена, хотя отлично знала, что этого не может быть. Она была уверена в этом главным образом потому, что наличность такого побега вносила свою любовную (очень бестолковую, но тем не менее понятную Полине Аркадьевне) логику в дела и отношения тех людей, судьбой которых она действительно интересовалась.

Ираида Львовна, сочтя, что известие о беглецах менее встревожит ее брата, нежели Пекарского, сочла за лучшее объясниться сначала с Леонидом Львовичем, оттянув сообщение о побеге Лаврика, как можно дольше.

— Отчего ты не выйдешь в сад в такой прекрасный день? — произнесла она, входя в комнату, где брат ее сидел за книгой.

— А разве погода хороша? Я так привык уж к дурной, что почти потерял надежду на что-нибудь другое.

— Ну, можно ли доходить до такого отвлечения? особенно до такого печального отвлечения?.. Взгляни в окно, если ты еще не ослеп.

— У меня радость и печаль не зависят от безоблачного неба.

— Отчего же они зависят? — несколько опасливо спросила Ираида.

— Я не знаю… Это как-то лежит внутри.

— Ты, конечно, прав, но внутри должно быть всегда хорошо.

— Не всегда бывает то, что должно быть.

— Но очень часто случается то, чего мы хотим, а теперь вот я хочу, чтобы ты со мной прошелся в сад.

— Такие невинные желания, конечно, легко исполняются, — ответил Леонид, отыскивая свою шляпу.

Едва ступили на землю, сойдя с террасы, как Ираида Львовна начала без колебания:

— Лелечка уехала гостить к Полаузовым, ты знаешь?

— Нет, мне ничего не известно. И надолго?

— Не знаю. Она ничего не сказала.

— Что же, Полаузовы ей очень нравятся, или ей нехорошо у тебя?

— Насколько мне известно, особенной дружбы к Полаузовым она не питает, а я сделала все, чтобы ей было хорошо. Но у твоей жены иногда бывают причуды.

— Да, у нее бывают причуды, — как-то рассеянно подтвердил Леонид.

— Так что не будет особенно удивительно, если она, так же не говоря ни слова, от Полаузовых уедет еще куда-нибудь.

— Может быть, она это уже и сделала?

— Не знаю, не думаю.

— Но тебе-то она сказала, что едет именно туда?

— Нет, Леонид… Она мне этого не говорила.

— Так что, это только подозрения?

— Это предостережение, а не подозрение.

— А подозрения твои каковы?

Ираида Львовна помолчала, а потом начала как-то издалека:

— Видишь ли, Леонид, всякий человек может подозревать и предполагать что ему угодно, когда он находится в полной неизвестности… Я вовсе не склонна думать дурное, особенно о близких мне людях.

— Ираида, ты мне скажи прямо, что знаешь… Может быть, Лелечка уехала совсем не к Полаузовым.

— Сказать по правде, я не знаю, куда уехала твоя жена… Я, конечно, не верю глупостям, которые говорит Полина, но ведь они обе сумасбродки, тем более, что вчера, что сегодня у нас из дому пропал еще один человек.

Ираида Львовна остановилась, потому что в это время к ним быстрым ходом приближалась горничная с конвертом в руках. Отдав письмо Леониду Львовичу, который вдруг сильно покраснел, она так же быстро и молча ушла, а Царевский, мельком взглянув на иностранную марку и покраснев еще больше, проговорил быстро, будто желая быстротой речи скрыть свое смущение:

— Ты говоришь, еще один человек? но кто же это? и какое он имеет отношение к моей жене?

— Это племянник Пекарского.

— Я не понимаю, как ты можешь ставить в связь эти два отъезда. Мало ли что может прийти в голову Полине Аркадьевне! Она же совершенно не ответственна за свои слова и мысли; конечно, Лелечка уехала просто к Полаузовым и завтра или послезавтра вернется.

— Дай Бог, чтоб это так было. Я вовсе не хочу каркать.

— Да, это так и будет. Несчастия, неприятности не могут приходить к людям в такой прекрасный день.

— Почему ты находишь день прекрасным? ведь ты с утра еще не знал, не видел, идет ли дождь или солнце ясно.

— А теперь я вижу и знаю, что все прекрасно и не может быть другим, — отвечал Леонид Львович, похлопывая себя по руке нераспечатанным конвертом. Затем он обнял сестру и еще веселее произнес:

— Поверь мне, что ничего дурного не случится. Правда Львовна покачала головой и сказала:

— Ты даже как будто рад, что твоя жена исчезла?

— Какие глупости! Но я уверен, что все будет очень хорошо. А нужно же людям время от времени исполнять свои капризы. Что же касается твоих смешных опасений насчет Лаврика Пекарского, то я думаю, что он уже дома, сидит и занимается у своего окна. Все хорошо, все прекрасно, когда есть солнце и такие прекрасные люди, как ты.

— И когда получают такие прекрасные письма из-за границы? — Да ты, оказывается, умеешь быть злой! — проговорил Леонид Львович, снова обнимая сестру, и они направились к дому.

Леонид Львович несколько заблуждался. Конечно, солнце светило ясно, и запечатанное письмо, может быть, несло отличные вести, но, во-первых, Лаврика дома отнюдь не было, и у какого окна чем он занимался — было совершенно неизвестно, а во-вторых, громкий и возбужденный говор, несшийся из окон гостиной, с очевидностью показывал, что если в «Затонах» и было все прекрасно, то совсем не слишком мирно, и что там находили себе место страсти, которые наглядно опровергали название Ираидиной усадьбы. Казалось, что в доме спорят несколько женщин, но на поверку вышло, что в гостиной Царевские застали только Ореста Германовича, Полину и конюшенного мальчика. Дама была в сильном возбуждении и оканчивала, по-видимому, длинную речь.