Михаил Кузмин - Том 2. Проза 1912-1915

— Оставьте об этом! взгляните один раз не как Родион Павлович Миусов, а как человек, в свою душу.

Миусов молчал, наполовину убежденный.

— Вам это трудно сделать? Ну, хотите, я за вас сделаю? Сам пойду, сам все объясню и деньги передам, а вы можете даже уехать, если хотите. Хорошо?

— Нет, зачем же? Уж если делать, так самому делать. Будет стыдно, если у меня окажется меньше присутствия духа, чем у тебя, мальчика.

— Почему стыдно? и какое присутствие духа? Вам, Родиону Павловичу Миусову, это неловко и неприятно делать, а с Павла Павлова никто ничего не спросит. Ему будет только радостно.

Миусов поставил свечку на стул и сказал, зачем-то взяв Павла за руку:

— Спасибо, Павел. Мы посмотрим. Во всяком случае, ты мне очень помог сейчас. Теперь ночь, запомни, что я скажу, потому что, может быть, я не повторю этого в другое время, — но это правда. Притом я буду говорить бестолково, потому что я сам не понимаю, отчего я так чувствую. Я теперь вижу, что ты мне страшно дорог, дороже многого, дороже, может быть, чем ты предполагаешь. Наверное, это голос крови, ведь ты же брат мой. Я так думаю, что это голос крови, потому что — что же иначе? а между тем, это несомненно!

— Боже мой! Боже мой! — воскликнул Павел и поднял руки вверх, но рукава не упали, как, казалось, должны были бы, потому что у узких кистей они были застегнуты.

Теперь, после смерти Матильды Петровны, Зайцев иногда забегал к Павлу в разное время дня и ночи, имея вид всегда очень деловой. Как это ни странно, занявшись деятельностью, к которой побудила его ненависть, Николай сделался менее злым, как будто действие и практическое применение злобы лишали ее той интенсивности, которая в ней была, покуда это чувство находилось потенциально в голове и сердце, не переходя к какому бы то ни было осуществлению. Даже лицо его перестало быть капризным и скучающим, а застыло в деловитости несколько озлобленной, но не слишком. Иногда только вдруг прорывавшийся рассеянный взгляд давал понять, что не все мысли Николая заняты делом, которое он вот сейчас делает, как будто, кроме действий, в которых он принимал участие и которые не противоречили, а до некоторой степени совпадали с расположением его ума, он параллельно строил какие-то другие, более грандиозные планы, куда он вкладывал уже всю свою душу целиком и где были настоящие действия, которые мешали другим, хотя и были с ними однородны. Но всегда слишком пламенные мечты затрудняют хотя бы частичное осуществление, делая его ненужным и мизерным. Будто понимая это, Николай гнал слишком нетерпеливые желанья и всегда вздрагивал, когда сам себя ловил на этих рассеянных взглядах.

С таким же деловым видом, деловым и застывше-озлобленным, очень таинственным (таинственность тоже немало привлекала Зайцева) он вошел в переднюю Миусова и на этот раз.

Зная, как разнообразны по длительности бывают Колины визиты, Павел спросил, надолго ли он и не хочет ли чая.

— Я никуда не тороплюсь и от чая не откажусь, но раньше поговорим: очень важные вести. Но ты не пугайся и, главное, не выскакивай. В этом отношении ты страшная баба: навоображаешь себе Бог знает каких ужасов и потом сгоряча идешь напролом.

— Когда же я так поступал? Я и вообще так мало поступаю как бы то ни было!

— Это ты посоветовал Миусову отказаться, вернуть деньги и вообще разыграть всю эту комедию?

— Я. Разве это плохо?

— Да, потому что глупо и ненужно. И потом, хорошо то, что приносит хорошие результаты, а эта выходка только напортила.

— Да чему же она могла напортить? Родион Павлович выказал себя благородным человеком и сделал все, что мог, чтобы загладить свой поступок.

— Это хорошо тебе так рассуждать, сидя дома, а людям дела никакого миусовского благородства не надо. Ему никто не поверил, и все объяснили совсем иначе. Подумали, что он испугался ареста Тидемана, играет отступного и заметает следы, что далеко не так благородно, как ты говоришь.

— Но кто же может так превратно истолковывать самые чистые поступки?

— Те, кто сами поступили бы так же.

— Но Родиона Павловича знают!

— Кто там его знает! да и потом, можно двадцать лет знать человека, а на двадцать первом он сделает неожиданную гадость, потому что это положительная гадость, то, что говорят про Миусова.

— Ах, мало ли что говорят! Ну что могут говорить про него?

— Что говорят? что Родион Павлович, имея доверие Тидемана и многих других, этим отказом как бы развязал себе руки, а между тем он не из таких людей, которые умеют молчать. Он даже уж и проговорился. Известно, что он почти все рассказал Верейской.

— От кого же это известно?

— От нее самой: она не траппистка, обета молчания не давала.

— Да какое дело Родиону Павловичу до мнения людей, которые судят о всех по себе и все равно не верят в благородство хотя бы благороднейшего человека.

— На их мнение, конечно, наплевать, но у них, кроме мнения, есть сила и страх, усиливающий эту силу. Теперь Миусов для них человек опасный, и от него нужно отделаться. Правильны или нет такие опасения, это дело другое.

— Как отделаться? что ты говоришь, Николай?

— Почем я знаю, как! Может быть, даже самым примитивным способом.

— Убить?! — воскликнул Павел.

— Хотя бы. Но, пожалуйста, не волнуйся и не скачи. Я тебе вовсе не для того это сказал, чтобы ты там предупреждал или принимал меры. Во-первых, это не нужно, во-вторых, ничего не делай, не поговорив со мною. Опять придумаешь какое-нибудь благородное идиотство.

— Убить! убить! и ты остаешься с ними?

— Остаюсь для того, чтобы этого не было.

— Но ты же, Коля, сам поступаешь благородно!

— Я поступаю, как хочу, как мне выгоднее и приятнее. Если это называется поступать благородно, тем лучше: я слов не боюсь! Еще одно обещай мне: не сказать и даже ничего не говорить Миусову. Доверься мне, тем более что ты едва ли что можешь сделать.

— Но какие люди, какие люди! Начинаешь понимать Любу!..

— Это насчет того, что они решили избавиться от опасного человека таким простодушным способом? А знаешь что? эти люди вовсе не так плохи. Ведь это предрассудок, что убийство — такая ужасная вещь. Есть вещи гораздо похуже! Притом тут люди убежденные, готовые сами каждую минуту отдать свою жизнь за дело, так что смерть для них не так ужасна. Если б ты видел самого неистового из наших ораторов, ты бы очень полюбил его. Это человек кристальной чистоты, а между тем он-то главным образом и свирепствует. Я думаю даже, что он девственник.

— Кто же он?

— Имя я тебе, пожалуй, могу сказать. Оно для тебя пустой звук. Это — Евгений Алексеевич Лосев.

— Как, Лосев?

— Да. А ты его знаешь?

— Нет, нет. Так это Лосев настаивал, чтобы освободиться скорей от Родиона Павловича?