Михаил Салтыков-Щедрин - Том 15. Книга 1. Современная идиллия

Глубокую тревогу Салтыкова вызывало то обстоятельство, что под флагом борьбы с политической «крамолой» карательная практика правительства направлялась на гораздо более широкий объект: «Уж не об динамите и цареубийстве идет речь, а о простом человеческом образе мыслей», — писал он Г. З. Елисееву 20 января 1883 г. «Усиленные меры» «наводили ужас» на общество в целом [66]. Реакционная «ябеда», утверждается в романе, «захватила в свои тиски <���…> «среднего» человека и на нем <���…> сосредоточила силу своих развращающих экспериментов».

Рассказчик и Глумов проходят все стадии убывающего свободомыслия, переживают «процесс мучительного оподления», чтобы в финале возмутиться и ощутить «тоску проснувшегося Стыда».

Первый этап их «отрицательной эволюции» — полное погружение в растительное существование. Философию пассивного пережидания трудного исторического момента Салтыков обозначил понятием «годить» («погодить»). Незадолго до начала работы над «Современной идиллией» он беседовал с Ф. M Достоевским «о трудности определить явление, назвать его настоящим словом» [67]. Такое «настоящее слово» для общественного тонуса реакционной эпохи было найдено им и сразу оценено современной критикой: «Глумов и Рассказчик возводят в принцип очень обыкновенную способность годить», но, «когда, например, мы «годим», то нам кажется, что это совершается вполне прилично и далеко не так глупо, не так смешно, как у щедринских героев» [68]. Салтыков блистательно реализовал в комическом действии сложившуюся у него еще с 60-х годов систему устойчивых значащих деталей, которые характеризуют быт людей, свободных от умственных интересов.

В романе часто встречаются упоминания первоклассных и второсортных петербургских «рестораций» («Борель», «Доминик», «Палкин», «кухмистерская Завитаева», «Малоярославский трактир» и т. д.), известных столичных колбасных, булочных, фруктовых лавок, винных «заведений» («Шпис», «Людекенс», «булочная Филиппова», «Милютины лавки», «Елисеев», «Эрбер», и пр.), увеселительных мест («балы Марцинкевича», «танцклассы Кессених», «Пале-де-Кристаль», «Демидрон» и т. п.) [69]. У Салтыкова все подобные упоминания, давая «топонимику» благонамеренности, были сатирически экспрессивны, психологически выразительны: за ними вставала не только живописная картина города, но определенный образ жизни, моральный портрет завсегдатая подобных заведений, хорошо известный современнику.

Вскрывая печальную логику неизбежного перехода «благонамернности выжидающей» в «благонамеренность воинствующую», писатель заставляет своих героев на следующем этапе их приспособленческой карьеры вступить в общение с полицией и взяться за организацию уголовных преступлений. Мотив преступности, уголовщины проходит через все произведение, персонажи, с которыми сближаются герои: аферист Балалайкин, «злокачественный старик» Очищенный, содержанка Фаинушка, Выжлятников — дают представление о разных формах аморальности. Проблема аморализма ставится в романе широко, истолковываясь как «стихия общественной жизни» (И. А. Гончаров), каждый герой подвергнут своеобразной «этической пробе».

Привлекая внимание Салтыкова давно, в полную силу эта мысль зазвучала именно в «Современной идиллии»: уголовщина и контрреволюционная политика, «благонамеренность» и «воровство» объединены в романе как безусловно родственные общественные явления.

Реакционная пропаганда хотела найти корни социальной преступности в революционной идеологии. Стремясь дискредитировать своих идейных противников, охранители тенденциозно интерпретировали социалистическое учение о собственности, приписывая революционной среде грабительство в качестве «идейного принципа»; самих революционеров выдавали скорее за уголовных, чем за политических преступников [70]. «Московские ведомости» настойчиво внедряли в сознание обывателя, что народники — «чистые воры» [71]и «сама их цель составляет, сколько там ее ни маскируй красивыми словами <���…> возведенное в принцип грабительство» [72]. Революционная нелегальная пресса была вынуждена выступать с опровержением инсинуаций [73].

В романе Салтыкова именно «стезя благонамеренности» приводит Рассказчика и Глумова в компанию подонков общества и на скамью подсудимых. Салтыков опроверг реакционную клевету, которая намеренно «смешивала Прудона с Юханцевым». В черновой редакции главы X, не вошедшей в окончательный текст, этот тезис сформулирован с наибольшей публицистической четкостью (см. стр. 287–291 и прим.). Но, изъяв эти страницы, писатель сумел всей историей своих героев выразить мысль о том, что «общий уголовный кодекс защитит от притязаний кодекса уголовно-политического». Этот аспект романа естественно вызвал недовольство реакционной газеты «Гражданин», призвавшей «восстать» против «нравственной стороны» книги, в которой «квинтэссенция разврата» и «все обхватывающая грязь» прямо объяснялись разгулом реакции: «точно <���…> торжествующая над падшим врагом песня!» [74]

В стремлении любой ценой добиться «снисходительно брошенного разрешения: «живи!», герои Салтыкова смешны, ничтожны, презренны, в описании их «подвигов» писатель открыто саркастичен. Но в «диалектике чувств» Рассказчика и Глумова приступы панического страха и благонамеренного рвения периодически перемежаются вспышками стихийного возмущения. Благодаря этому в важнейшие поворотные моменты сюжета их образы освещаются иным светом: происходит углубление предмета сатирико-психологического исследования, черты трусливых либералов растворяются в облике затравленного человека. История героев становится стержнем, вокруг которого писатель группирует проблемы, раскрывающие драматические судьбы честной мысли.

Трагическая беззащитность, «неприкаянность» интеллигенции в 80-е годы становится общей темой демократической литературы [75]. Салтыков благодаря свойственной ему «силе анализа, с которой он умел разбираться в разных общественных течениях» (А. И. Эртель [76]) проникает в глубь — в важнейшие коллизии эпохи.

Исключительную принципиальную важность имеет в романе, как сказано, сопоставление человека «высокоинтеллигентного», человека «среднего» и «мелкой сошки». Салтыков приоткрывает здесь идейную драму поколения 80-х годов.

Пассивная позиция «заснувшей» массы образованного общества обличена всей историей духовных блужданий героев романа. Но признанная единственно благородной «высокоинтеллигентная» — революционная позиция, революционное «дело», в его имеющихся на сегодня исторических формах вызывает сомнение в своей результативности, плодотворности: «да и то ли еще это дело, тот ли подвиг? нет ли тут ошибки, недоумения?» Глубокое сочувствие к революционной самоотверженности под покровом фантастики пронизывает «представление» «Злополучный пискарь». Как раз на тех страницах романа, где берутся под защиту носители революционной мысли, отданные полицейским преследованиям и обывательской травле, в наибольшей мере открывается личность Салтыкова — с его высокой этикой, суровостью нравственных требований, обращенных к себе: в 80-е годы он все чаще упрекал себя за то, что «не шел прямо и не самоотвергался». «Могучий лиризм» этих глав «Современной идиллии» уловила еще прижизненная критика [77].