Антон Макаренко - Статьи и рассказы

Но сам Фурманов этого не знает. Он рассматривает Чапаева на слишком близком расстоянии и меньше всего задается целью произвести именно такое впечатление. Его добросовестный рассказ до краев наполнен осторожностью, щепитильным анализом, слишком понимающей трезвостью, слишком большим участием интеллекта. От первой до последней страницы открыто звучит авторское напряжение, преследующее одну цель: удержаться на линии реальности, не проявить чувства восхищения, избежать путей к легенде.

В сущности, эта авторская напряженность составляет основную стилевую линию.

На с. 51-52 автор описывает разговор в пути. Гриша - возчик, доставляющий Федора Клычкова (Фурманова) и Андреева к фронту, - впервые в книге упоминает имя Чапаева. Гриша - участник чапаевских походов, оставивший отряд по причине ранения.

"- Из себя-то как? - жадно выпытывал Федор, и видно было по взволнованному лицу, как его забрал разговор, как он боится пророноть каждое слово.

- Да ведь што же сказать? Однем словом - герой! - как бы про себя рассуждал Гриша. - Сидишь, положим, на возу, а ребята сдалька завидят: "Чапаев идет, Чапаев идет..." Так уж на дню его кажись, десять раз видишь, а все охота посмотреть: такой, брат, человек! И поползешь это с возу-то, глядишь, словно будто на чудо какое. А он усы, идет, сюда да туда расправляет: любил усы-то, все расчесывался.

- Сидишь? - говорит.

- Сижу, мол, товарищ Чапаев.

- Ну, сиди, - и пройдет. Больше и слов от него никаких не надо, а сказал - и будто радость тебе делается новая. Вот што значит н а с т о я щ и й он человек!

- Ну, и герой... Действительно герой? - щупал Федор.

- Так кто про это говорит, - значительно мотнул головою Гриша. - Он у нас ищо как спешил, к примеру, на Ивашенковский завод? Уже как же ему и охота было рабочих спасти: на удалось, не подоспел ко времю.

- Не успел? - вздрогнул Андреев.

- Не успел, - повторил со вздохом Гриша. - И не успел-то малость самую. А што уж крови за это рабочей там было - н-ну!.."

Гриша с первого слова называет Чапаева героем, настаивает на этом высоком определении и старается доказать его правильность. Но какие у него доказательства? Он сказал: "Сидишь?" У него была "охота рабочих спасти". И даже то обстоятельство, что Чапаев "не успел", в глазах Гриши ничего не изменяет. И в дальнейшей беседе Гриша не упоминает ни о каких подвигах Чапаева, а с наибольшей экспрессией рассказывает о случае, когда Чапаев за беспорядочную стрельбу на посту "двинул" Гришу прикладом в бок.

Фурманов проводит эту беседу с определенной целью. Это пролог к развертыванию образа Чапаева. В прологе Чапаев выступает как "герой" без достаточных оснований. Даже Гришкина вера в героизм Чапаева очень далека от мистического преклонения и легенды. Гриша - человек здравомыслящий и реальный, он даже не прочь дипломатически сыграть на героический исключительности Чапаева:

"- Да как двинет прикладом в бок! Молчу, чего ему сказать? Спохватился, да поздно, а надо бы по-иному мне: как норовил это за винтовку, а мне бы отдернуть: не подходи, мол, застрелю - на карауле нельзя винтовку щупать. Он бы туда-сюда, а не давать, да штык ему еще в живот нацелить: любил все бы простил разом...

- Любил? - прищурился любопытный Федор.

- И как любил: чем его крепче огорошишь, тем ласковее".

Но Гриша все-таки убежден, что Чапаев - герой. Фурманов старается быть последовательнее: он не предьявляет доказательств героизма и в согласии с этим утверждает, что Чапаев даже и не герой. У Фурманова читатель не увидит Чапаева, летящего с занесенной шашкой на черные колонны врагов, не увидит воодушевленного отвагой лица. Только один раз на все 300 страниц книги Фурманов изображает Чапаева в бою - это Сломихинский бой.

"Позади цепей носился Чапаев, кратко, быстро и властно отдавал приказания, ловил ответы".

Но и в описаниях этого боя вы не стлько видите боевого вождя, сколько хорошего военного распорядителя. Еще в одном месте, в картине Пилюгинского боя, Фурманов глухо упоминает:

"Здесь я встретился с Чапаевым - он обьезжал части. В той атаке, что была перед овином, он учавствовал лично и оттуда же вошел в село".

И это все, а между тем Пилюгинскому бою было посвящено восемь страниц, только Чапаева в них нет.

Непосредственное участие Чапаева в бою под Уфой изображается так:

"Находясь при переправе, Чапаев каждые десять минут сносился телефоном то с Сизовым, то с командирами полков. Связь организована была на славу... От нити движения ежеминутно держал в своих руках, и короткие советы его по телефону, распоряжения его, что посылал с гонцами, - все это показывало, как он отчетливо представлял себе обстановку в каждый отдельный момент".

В этом описании Чапаев выступает меньше всего как легендарный герой. Это добросовестный, внимательный, способный командир, не больше.

Здесь приведены только те строки, в которых описывается непосредственное участие Чапаева в бою, конечно, в качестве командира. Но других строчек, сверх приведенных, в книге нет. Эта явная сдержанность в изображении Чапаева-героя в то же время ни в какой мере не похожа на намерение умалить военные успехи Чапаева. Фурманов добросовестно отмечает эти успехи:

"Чапаевская дивизия шла быстро вперед, так быстро, что другие части, отставая по важным и неважным причинам, своею медлительностью разрушали общий, единый план комбинированного наступления".

"Чапаевская дивизия не знала поражений, и в этом немалая заслуга самого Чапаева".

Не скрывая от читателя действительных военных успехов Чапаева, Фурманов избегает показывать его на боевом поле. Посвятив Чапаеву большую книгу, подробно описывая его характер, привычки, мысли, встречи и столкновения с людьми, выступления и речи, словечки и странности, Фурманов всегда делается лаконичным или молчаливым, когда дело касается участия Чапаева в сражении. Иногда эта тенденция решительно противоречит теме. Самое неудачное, композиционно скомканное место книги относится к самому важному стратегическому моменту на колчаковском фронте - моменту перелома под Бузулуком.

Фурманов начинает в свойственной ему напряженно-краткой форме:

"Колчак двигался широчайшим фронтом на Пермь, на Казань, на Самару, по этим трем направлениям шло до полутораста тысяч белой армии. Силы были почти равные - мы выставили армию, чуть меньшую колчаковской. Черезь Пермь и Вятку метил Колчак соединиться с интервентами, через Самару - с Деникиным; в этом замкнутом роковом кольце он и торопился похоронить Советскую Россию".

Но вслед за этими строчками автор спешит разрешить напряжение. Он ни одной минуты не задерживает читателя в состоянии беспокойства. Он немедленно говорит:

"Первые ощутительные удары он получил на путях к Самаре: здесь вырвана была у него инициатива, здесь были частью расколочены его дивизии и корпуса% здесь положено было начало деморализации среди его войск. Ни офицерские батальоны, ни дрессировка солдат, ни техника - ничто после первых полученных ударов не могло присотановить стихийного отката его войск до Уфы, за Уфу, в Сибирь до окончательной гибели. В боях под Белебеем учавствовали полки каппелевскоко корпуса - цвет и надежда белой армии; они были биты красными войсками, как и другие белые полки. Красная волна катилась неудержимо, встречаемая торжественно измучненным и разоренным населением".